Избранные труды по русской литературе и филологии. Евгений Тоддес

жилок, где какая жилка проходит, – что сам хозяин, на помосте, сперва эту голову поцеловал, потом объяснил тут же стоящим, как много жил проходит от головы к шее и обратно. И велел голову в хлебное вино и в куншткамору. А раньше с Марьей леживал.

      В смысловом поле повести человеческое тело оказывается профессиональным объектом то художника, то палача. Наказуемого солдата сажают на «деревянное лошадиное подобие», «и когда те голые руки обнимали шею, – видно было, как устроена человеческая рука, какие на ней ямины» (ср. в «Литовском перегоне»). Экзекуцию наблюдает из толпы бежавший из кунсткамеры «живой урод» – шестипалый Яков. «А когда сняли солдата и положили его на рогожку, Яков подошел совсем близко и увидел: лежал и смотрел на него Михалко, его брат» – тот, кто продал Якова «в куншткамору и получил 50 рублей». Эту кульминацию разрешает мотив, разработанный в «Риге», причем «библейская» окраска теперь усилена синтаксически – повторяющимся начальным «и»: «И Яков прошел мимо брата, как и все проходит, как проходит время, или как проходят огонь и воду, как свет проходит сквозь стекло, как пес проходит мимо раненого пса <…> И пошел в харчевню, в многонародное место, где пар, где люди, где еда»553.

      Наконец, в латгальской главе – там, где говорится о детстве Марты Скавронской, будущей Екатерины I, – находим те же, что и в «Риге», крестьянские реалии и того же молчаливо курящего латыша. «…Баба, меся белыми, как месяц, ногами грязь…», и хлев, вспоминающийся земгалийцу, – всплывают в сне Марты: «Латгальский месяц стоял, светил на ее голые плечи, навоз под ногами был жирный, рыжий. Она шла в хлев доить коров».

      Необходимый для исследователя, взгляд за пределы основного собрания нужен и читателю. В данном случае он мог бы даже не дополнить знакомое, а помочь уяснению главного: тыняновская проза написана и должна читаться как семантическая и стилистическая, а не тематическая, «из таких-то времен». И канонизация, и вражда часто идут мимо этого главного. Тынянов-ученый теперь прочтен и понят; Тынянов-художник, по-видимому, читается многими из потребителей его крупных тиражей неадекватно. По причинам, корни которых слишком глубоко, чтобы их можно было здесь обсуждать, страсть к многострадальной истории и любовь к классике у нас традиционно сильнее страсти к искусству и любви к слову. А он бился над тем, чтобы поймать в слово экклезиастический ветер, дующий над историей. И надо замечать, не пропускать: прямо перед голыми руками, обнимающими шею жуткой деревянной лошади, вставлена улыбающаяся калашница, «еще молодая», – то есть опять-таки «уминает – умирает». И вот это замечать: жирный, рыжий…554

      «Самый юный и свободный из нас»

      <Вокруг письма Г. О. Винокура о смерти Тынянова>

      Среди мемуарных и эпистолярных документов о «культурном поколении, поставившем себе целью обновление русской филологической науки», как писал Г. О. Винокур

553

Ср. о нагнетании фраз с начальным «и» в другом месте повести: «Это звучит, как стихи из Апокалипсиса» (Белинков А. Юрий Тынянов. М., 1965. С. 435).

554

Далее (Даугава. 1988. № 6. С. 121–122) следовал текст очерка «Два перегона», который с тех пор не переиздавался. – Сост.