Избранные труды по русской литературе и филологии. Евгений Тоддес

вдовья тишина». Это наталкивает на предположение, что текст заканчивается реминисценцией стихотворения Мандельштама «Золотистого меда струя из бутылки текла…», 5-й его строфы: «Ну а в комнате белой как прялка стоит тишина. / Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала» – и далее два стиха о Пенелопе. Тынянов восхищался этим стихотворением548, и поэтическое сближение – до отождествления – древности с сегодняшним днем, с сиюминутным впечатлением могло служить ему образцом.

      Если латышский фрагмент начинается с каламбура, то литовский – с пародии. Пародийно объединение Блока и Зощенко в качестве «пейзажистов» и, конечно, присоединение к ним «некоторых других», в число которых попадут и Пушкин, и Гоголь. Вторая усмешка достается «русскому пейзажу» как литературному клише – демонстрируется призрачность этого определения, так что пейзаж оказывается «не русским», – типично тыняновский ход, подчеркнутый еще «китайским» сравнением. «Подпоручик Киже» в журнальном тексте открывается подобным же образом (начальная главка впоследствии не перепечатывалась):

      Знаменитый этнограф и писатель Владимир Даль любил русский язык так, как может его любить только вконец обруселый датчанин. Он не только собрал все русские слова в свой знаменитый словарь, но и выдумал много новых, которые казались ему наиболее русскими. Словарь его напоминает огромную коллекцию музыкальных инструментов, секрет игры на которых нынче уже неизвестен549.

      Игра с национальными признаками образует стык «перегонов». Есть и другие переклички (крест; Цезарь – Наполеон550), но в целом литовский написан иначе; в частности, другой глагольный строй, с неожиданным на фоне латышского фрагмента «ты» (второе лицо тут псевдоним первого). Однако разница умеряется единством эмоционального тона. Это, пожалуй, вообще излюбленная тыняновская тональность, заметно измененная чуть ли не единственный раз только на последних, предсмертных страницах «Пушкина». Здесь она ощущается сгущенно – вероятно потому, что повествователь не отделен от читателя массой исторического материала, а художественный статус «русского путешественника» всегда предполагал достаточно короткую, хотя бы и литературно насыщенную, дистанцию между ним и реальным автором.

      И если обратиться от текста к автору, то представить тогдашнего Тынянова помогают воспоминания Р. О. Якобсона, писавшего почти полвека спустя о «глубокой и неизбывной опечаленности „арапчонка“, как мы его в шутку прозвали». Правда, здесь же мемуарист говорит, что на этом фоне «в Юрии бил ключом яркий, полнокровный юмор и дар озорного пересмешника, мастера на импровизацию собственных искристых пародий и на вскрытие потаенных пародий у изучаемых им классиков»551. Якобсон застал момент, когда стало брать верх первое из этих контрастирующих свойств. Конец 20‐х гг.

548

Каверин В. Письменный стол. М., 1985. С. 77.

549

Красная новь. 1928. № 1. С. 97.

550

Наполеон обнаруживается на ковенском вокзале. Возле Ковно (Каунаса) в конце 1812 г. шли бои с отступавшими за пределы Российской империи частями наполеоновской армии.

551

В письме В. Б. Шкловскому в январе 1929 г. Тынянов, говоря о Якобсоне («человек большой и приятный»), набросал такое психологическое сопоставление: «Ему не очень скучно. Хотя, по разнице конституций, его скука и элегия для меня – сплошное веселье» (Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 196). Воспоминания Якобсона были написаны в середине 70‐х гг. по предложению В. А. Каверина для мемуарного сборника о Тынянове. По обыкновенным, т. н. внешним причинам издание растянулось на много лет; в инстанциях статья Якобсона была изъята. Она появилась в сборнике под ред. Витторио Страды: Россия/Russia. Вып. 3. Torino, 1977. С. 161–170, а затем вошла в 5-й том «Selected Writings» Якобсона (1979).