До ледостава. Юрий Сбитнев

так?

      Глохлов приехал в кочевье Почогиров.

      – Всё забирал, мука забирал, сахар забирал, крупа, олений упряжь, чагой¹ даже, гурумы, лыжи… – перечислял охотник, покачивал головой, словно жалея не то, что пропало, а того, кто совершил преступление. – Зверь, однако, кушать хочет и ребёнка у другого зверя возьмёт. Всё, что скрадёт, всё берёт. Зверь, однако! Зачем человек так? Человек не зверь, однако. Лабаз ломал, дверь ломал. Всё-всё брал. Зачем? Кушать надо, возьми. А так зачем? Не зверь, однако, человек! Шибко нехорошо. Шибко худо.

      – Что ещё у вас в лабазе было? Всё, что вы сказали? – смущаясь, он всё ещё не привык к роли человека, которому до всего дело, спрашивал Глохлов.

      – Чай был. Карошай чай. Плитка двенасать штук. Большая плитка, и на ней два рука. Белый рука, чёрный рука – сдраствуй делат.

      Осмотрел Глохлов самым тщательным образом и место происшествия. В тайге, неподалёку от лабаза, обнаружил обрезки упряжи, чагой порубили на дрова, нашли и гурумы, и лыжи, на них пробовали ходить по траве и поломали. Ганалчи долго держал в руках сломанную лыжу, разглядывал её, будто пытаясь понять, для чего потребовалось человеку летом становиться на лыжи.

      «Что делать? – думал Глохлов. – Вернуться в Буньское? Вызвать следователя? Но на всё это уйдёт много времени. И экспедиция тоже уйдёт далеко. Где тогда искать партию? Останутся ли какие улики? Какие доказательства, что лабаз обокрали экспедиционники? Единственная улика – чай, эти необыкновенные плитки, на обёртках которых «рука рука сдрасте делат».

      И Глохлов принял решение. Две недели шёл он по таёжным следам экспедиционной партии, точно не зная, та ли, в которой идёт преступник. А если нет, то начинай всё снова. Партий в том году в тайге было добрых два десятка. Оброс Глохлов за две недели, отощал, оборвался, но всё-таки нагнал геологов. Вывалился из тайги на их стоянку и в первый же вечер у костра увидел в руках у одного из парней необычную плитку чаю.

      Парень снял обёртку, кинул её в костер, и Глохлов, достав прутиком уже занявшуюся было огнём бумажку, сказал:

      – Хороший чаёк пьёте.

      – Выдержанный, – осклабился «чаёвник». На обёртке стоял год выпуска – 1924-й. С тех пор и лежал в лабазе у охотника и пролежал бы ещё. «Для чёрного дня», – объяснил потом Ганалчи Почогир.

      Каким же он должен быть, этот чёрный день, коль только что минуло военное лихолетье?

      С тех пор и занялась у Глохлова дружба с семьёй Почогиров, а через них – и со всеми эвенками…

      7 октября, вниз по реке

      Остановились на ночёвку возле скрадня – врытой в землю бочки с бензином. Заправив бачок и две канистры, Глохлов решил, что идти в сумерки рекою опасно, лучше дождаться утра, переночевав тут.

      Нарубили лапника для подстилки, соорудили навес на случай дождя ли, снега, вскипятили чай и теперь вот грелись у огня.

      – Знаешь, Комлев, а ведь это ты убил Алексея Николаевича.

      – Так ведь я вам говорил…

      – Нет, не так, как говорил. По-другому. Ты его не случайно

1

      Ч а г о й (эвенк.) – отёсанное бревно, которое подвешивают ездовым оленям на выпасе перед передними ногами, чтобы не убежали далеко.