До ледостава. Юрий Сбитнев

шумлю, как пустая бочка с горы? – Глохлов, выходя на берег, протянул Многоярову руку.

      – Здорово, майор! Выходит, что так. Чего ты на зиму глядя путешествуешь? Не чэпэ ли?

      – Нет.

      – Может быть, мои хлопцы чего набедокурили?

      – Нет, Николаич. В Негу, командир, бегу. Давно не был. Поговорить надо. А твои что? Твои тихие пока. В Буньском уже.

      – А я вот только на твой гром и вышел из тайги. Думаю, не иначе как наши за мной. Смотри, Семёныч, парит-то как. Не по-осеннему, а? – Многояров рукавом засаленной гимнастёрки вытер пот с лица, присел на борт лодки.

      Был он легко, пожалуй, даже слишком легко одет. Тоненькая, много раз штопанная и латанная гимнастёрка-энцефалитка, брюки, разбитые сапоги с крупными толстыми заплатками над щиколотками, голова не покрыта, буйно разметались светлые волосы, в распахнутом вороте – уголком тельняшка. И весь он налегке, подобранный, костистый – ничего лишнего.

      – Парит, – снова повторил Многояров, прикуривая от поднесённой Глохловым спички.

      К ним подошёл рабочий Николай Комлев. Грузный, с неопрятной бородой на худом лице, с одутловатыми веками, с крупным носом в мягких, расплывшихся по переносью и щеках веснушках. Было в этом лице что-то такое, чего не разглядишь разом. Что-то ненастоящее было. И морщины, и мешки под глазами, и даже простецкая улыбка, и седина на влажных височках – всё ненастоящее.

      Подошёл неслышно, сбросил с плеча карабин, приставил его по-солдатски к ноге, рявкнул:

      – Здрасть, дядь Моть!

      – Здравствуй, племянничек, – усмехнулся Глохлов. – Ты зачем в лебедя метил?

      – Не, не метил я, так, для глазу, – улыбаясь всем лицом, ответил и попросил: – Дядь Моть, дай курнутъ пшенишную.

      Глохлов достал пачку «Беломора», протянул Комлеву.

      Курили молча. Комлев, покашливая, присел на землю.

      – Домой скоро? – спросил Глохлов, далеко в реку отщёлкивая окурок.

      – До хребтика Уян добегу, поковыряюсь там, да с первым морозцем и побежим восвояси. С настоящим морозцем, – ответил Многояров.

      – Думаешь, скоро морозец-то?

      – Не хотелось бы… Есть у меня, Матвей Семёнович, дело на Уяне. Иду тайгою, а самого так и подмывает махнуть туда разом. Помнишь, рассказывал тебе о знаках моих. Так вот там, на Уяне, разгадка…

      Комлев, развалившись на траве, будто бы уже и спал, зажав в пальцах погасший окурок. Многояров неторопливо, даже немного скучновато, рассказывал о своём, и Глохлов слушал не перебивая, в который раз уже радуясь каждой встрече с этим очень уж лёгким на ногу и обстоятельным на дело человеком.

      – Ведут меня туда, на Уян, мои знаки. Тут вот по ручьям, Матвей, к золоту ведут. Ручьи здесь умирают. Сбегут с гряды, ткнутся в падь и, до реки не добежав, потеряются в болоте. А золото в бочажках оседает. Вон Николай в каждом шлихе его сажает, – Многояров кивнул на деревянное корытце – лоток, притороченный к вещмешку Комлева. – Даже таким орудием его очень даже просто намыть. В следующем году поставим бригаду, несколько бутар, поглядим, что к чему. Я тебе