Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев

России, и уничтожать их – значит рубить сук, на котором сидишь. Номах – не враг большевикам. Он крик крестьянства о помощи. Услышьте крестьян и уже завтра Номах станет бо́льшим коммунистом, чем все вы вместе взятые. Но пока вам безразлична крестьянская Русь, пока вы видите в ней только корову, которую можно бить и доить, а если надо, то и зарезать, он будет вашим врагом. Диктатура пролетариата – это произвол по отношению к селу. Установите диктатуру рабочих и крестьян и завтра вы получите многомиллионную, единую, твёрдую, как алмаз, Россию, всецело принадлежащую вам. И никаких восстаний с вилами и косами, никаких мятежей. Номах станет первым большевиком после Ленина, увидите.

      Агранович внимательно выслушал его, удавил в переполненной стеклянной пепельнице папиросу.

      – Крестьянство – было, есть и будет мелкобуржуазной стихией, для которой бог – собственность. Строить коммунизм на этакой платформе, всё равно что переходить трясину на цыпочках. Гарантированный провал. Я понимаю вас, я, возможно, даже в чём-то понимаю Номаха. Но! Я никогда не соглашусь ни с вами, ни с ним.

      – Видимо, на этом мы и остановимся? – спросил Сенин после паузы.

      Агранович кивнул.

      – Я свободен?

      – Да как вам сказать?.. Во всяком случае, сейчас можете идти домой.

      Поэт встал.

      – Бортко! – крикнул оперуполномоченный. – Проводи на выход.

      Он кивком головы указал вошедшему бойцу на Сергея.

      Тот вышел, не попрощавшись.

      Бортко проводил его до дверей райотдела.

      – Может, здесь подождёте? – вполне добродушно предложил боец. – Ночь на дворе. Время известное. Не убьют, так разденут.

      – Тебе-то что за забота? – нервно отозвался Сергей. – Убьют так убьют.

      – Да как же? Человек всё-таки.

      – Дай закурить, если такой добрый.

      Они вышли наружу, закурили.

      – Видели, темень какая? Куда идти? – повторил солдат. – Посидели бы в коридоре на стульчике. И, как рассветёт, домой бы пошли. Далеко живёте?

      – На Тверском.

      Тот присвистнул.

      – Ближний свет.

      Сенин докурил, растоптал окурок.

      Посмотрел на уцелевшую искру.

      – По всему видать, что хороший ты человек, Бортко. А вот работу себе нашёл поганую.

      Он зашагал по тёмному, как могила, вымерзшему городу, и снег, то скрипел, то визжал под его ногами.

      Чёрные туши павших и неубранных лошадей лежали на пустых улицах, напоминая в темноте валуны-останцы.

      Звук шагов пугал крыс и кошек и они бесшумными тенями разбегались от трупов.

      – Адище! Это же адище! – говорил себе Сенин, оглядываясь по сторонам и кутаясь в щегольское не по погоде тонкое пальто. – Иду, как Дант, какой.

      Он вышел на широкий проспект, позёмка швырнула ему в лицо горсть колкого, словно битое стекло, снега.

      – В аду нельзя жить! Нельзя жить здесь, среди этих Аграновичей, которые играют моей жизнью, как кошка с мышью. Нельзя жить с этими бесчисленными Бортко, которые служат дьяволу, оставаясь при