Из жизни Димы Карандеева. Дмитрий Викторович Лукин

близко к ней – через пять минут слов в темноте, перешел со своей кровати на ее.

      – Я не могу сейчас, не могу, я еще не готова, – зашептала Таня так просительно, что он даже не стал пытаться убедить ее, а просто, доцеловав, молча перешел обратно к себе в постель, уже чем-то сильно довольный.

      – Фу, какой ужасный дом, – сказала Таня утром. – Какое тут все грязное и старое.

      А Алексею дом нравился именно тем, что ничего не изменилось в нем с того времени, когда он маленьким жил с бабушкой на соседнем участке.

      Тогда ему было стыдно говорить местным ребятам, что это не их дача, а что ее сняли на лето, и он старался либо молчать, либо выдумывать что-то. И как же один раз он был рад, когда соседский мальчик сказал: «А-а, это, кажется, дача ваших родственников? Ваша хозяйка что-то говорила в правлении…»

      «Да-да, – ухватился маленький Алексей, – и поэтому с нас за нее практически ничего не берут…»

      И именно здесь, когда-то очень давно бабушка читала маленькому Алексею сказку Гауфа про угольщика Петера Мунка, сменявшего свое сердце на каменное. И маленький Алеша плакал, когда жена Мунка Лизбет умоляла холодного и жестокого Петера опомниться, не зная, что настоящее сердце Мунк отдал за золото Михелю-Голландцу.

      Утром после катания с горки на санках, Алексей дал в руки Тане лопату и долго смеялся, как она с ней смотрится. Он попросил ее погрести снег и она, изобразив дурацкую, как Алексею представилось, «иностранную» гримасу, зачерпнула снег лопатой. Шаров забрал у нее инструмент. Таня часто делала лицом как-то так, как делают красотки-ведущие на экранах в модных программах. Сейчас она была похожа на ведущую спортивной программы.

      Белая-белая русская зима в поселке его детства… Высокие вьюжные деревья, утихомирившиеся, наверное, в честь их приезда. Алексей вышел один на улицу и посмотрел на ее снежную линию. «Странно, – подумалось, – я ведь ничего уже не ощущаю… Когда-то жил здесь маленький, был влюблен в соседскую девочку, стремился к чему-то хорошему, верил в добро, а сейчас уже непонятно во что верю, если вообще верю. Наверное, только в то, что хочу всего добиться. Как жили писатели, к которым слава приходила после смерти? Какой в этом во всем был смысл? Нет, художник – любимец женщин, умнейший человек своей эпохи, тонкий аристократ в белом костюме и с тростью в руке… И как же бесят бессребреники! Люди, которые всю жизнь нищенствуют и только, как наркоманы, наслаждаются собою созданным, которое через несколько поколений по какой-то пошлой закономерности признают дети тех, кто всегда жил сыто. Ну, не так, конечно, все однозначно, но все равно так… Нет – художнику без белого костюма и трости!..»

      Шаров пошел в комнату и долго смотрел на Татьяну, прихорашивающуюся у зеркала. «Как красива!» – он опять гордился, что, кажется, завладел ею. Был доволен, опять говорил приятности, сажал к себе на колени, но в то же время помнил – с Татьяной надо быть циничным Реттом Батлером или кем-то