Из жизни Димы Карандеева. Дмитрий Викторович Лукин

молчалива, но в таких помещениях лестница должна скрипеть разными оттенками скрипа и тяжело отдавать под шагами. Я заметил, она никогда не издает веселых звуков: и прыгающие через две ступеньки детские сандалии, и медленные опасливые шажки старушки – всё звучит печально.

      Почему «старушка» такое страшное слово, а «старуха» – вообще что-то из области кошмаров? Это слово нельзя употреблять всуе.

      Хозяин незаметно лег спать, впрочем, так же незаметно он и присутствовал весь вечер. Он настолько тихий и спокойный человек, что уход его и погружение в сон на втором этаже произошли так плавно, что я даже не заметил этого.

      Наверно, я боюсь еще больше, поскольку остался один. Один на один? Почему такое устойчивое сочетание слов – «один на один»? На один с чем? С кем? После того как он лег спать, я сосредотачиваюсь на этой мысли, и мне вдруг начинает казаться: кто-то догадывается о моем одиночестве, а я ни за что не хотел бы, чтобы этот кто-то догадался… Теперь я как маленький ребенок, глаза мои широко открыты, я нахожусь во власти художественного состояния. Приходят на ум строчки Бунина:

      В холодный зал, луною освещенный,

      Ребенком я вошел.

      Тенями рам старинных испещренный

      Блестел вощеный пол.

      Как в алтаре, высоки окна были,

      А там, в саду – луна,

      И белый снег, и в пудре снежной пыли —

      Столетняя сосна.

      И в страхе я в дверях остановился:

      Как в алтаре. По залу ладан сумрака дымился,

      Сквозя на серебре…

      Еще было двоякое желание – метаться туда-сюда и затаиться, но затаиться было как-то чересчур жутко. Ждать, и чтобы утро осмеяло тебя и, ничего не стесняясь, в лицо было бы сказано: «Шизофреник, чего ты боялся?»

      Мне захотелось посмотреть на сосны, я вышел к лестнице, ведущей на второй этаж.

      В предбаннике холодно, очень холодно – это промежуточное между «тут» и «там». Я не хочу ближе к двери, боюсь ближе к двери, хоть там и глазок… А может, потому что там глазок?

      Как же в детстве я любил смотреть в такой глазок… Он был входом в волшебный мир, в шкатулку, в городок в табакерке. Я мог часами наблюдать в его замутненность за овальным изуродованным образом лестничной клетки, пустой и обещающей что-то, непонятно что. Манящее, но недоброе. А я был «в домике», мне было не страшно. Все эти ощущения возникали потому, что я безумно боялся «Сухую Жердину»…

      Как подходили к той старухе эти два слова из саамских сказок, читанных мне в детстве бабушкой. Длинная, несуразная, вызывающая страх и брезгливость, как что-то откопанное – она была моей связью с потусторонним, пограничной полосой между жизнью и вымыслом. Она была тем, что видел только я. Наверное, поэтому еще долго после детства я верил сказкам.

      Картинка в книжке, где два саамских мальчика подходят к этой странной женщине, а она струящимся вверх образом возвышается над ними. Там она точно такая, какой я однажды встретил