Эхо. Юрий Сбитнев

Теперь что хотишь вешай, сиганул – нету, ушёл из обклада. Раньше как мы их, сердешных, били? На вертолётку – и пошли по-над тайгою. Страсть, гула вертолётного боялся! Вскакивал – и ну нарезать! Пока всю стаю не перебьём, на землю не присядем. Теперь – сам видел. Так ведь, гляди, что учудила! Ей, вишь, ребятёнка жалко стало. Так ведь знала, что нас перехитрит. А я того не знал. Теперь учёный буду. А знаешь, ещё чё теперь творят: если их всех разом подымешь, так ведь они не друг за другом стаей, как было, нарезать начинают, а вроссыпь. Пока одного гонишь, другие уйдут. Вот ведь мудрая скотинка!

      – А что эти? – спрашиваю я.

      – Эти сюда больше не пойдут. Они дикие стада пойдут пасти…

      – Есть дикие?

      – Ого-го, сколько! Три больших стада!..

      Глава III

      Снова скользим по белым просторам. Чёрные вешки еловых лап, определявшие наш путь, исчезли. Река тут широкая, и тайга, далеко оттиснутая крутыми берегами, вовсе исчезла из поля моего зрения. Лежу в нарте на спине, подоткнув под голову свёрнутый валиком спальник. Перед глазами только небо, крупные звёзды, и льётся из ковшика млечный след. Если упереться локтями и чуть-чуть приподняться, то в этом неограниченном просторе возникнут белые спины оленей, их мерно покачивающиеся рога, а чуть дальше и впереди, тоже белая, спина Ганалчи, его и олений парок от дыхания, и ничего больше. За спиной Ганалчи, за оленьими рогами звёзды, небо и разлитое из ковшика молочко.

      Трое суток лютовал мороз, и трое суток жили мы в другом мире.

      Смог ли я выжить в нём, в этом другом, хотя бы несколько часов без Ганалчи? Не смог бы!

      Еще и не приходил настоящий мороз, а я уже блаженно шагал на Землю Угу. И зацветала тайга, и пахли черёмухи, бежали тёплые реки, птицы порхали у моего лица. И катился вперёд, как маленькое солнышко, весёлый бубен. И было хорошо и чисто. Но Ганалчи тряс меня за плечо…

      И ещё одна ночь в тепле и холе, когда мягкое медвежье одеяло, обнимая, пахнет летом Земли Дулю, когда слипаются глаза, но всё ещё видишь высокий огонь очага, чёрный чайник с детскими мягкими пузыриками на самом носике, что вспухают и лопаются, и тогда вскрикивают тоненько угольки и можно различить сквозь смеженные веки, как возникают на них чёрные пятнышки, а рядом, подогнув под себя ноги, сидит человек, поправляя и поддерживая огонь в очаге, посапывая крохотной трубочкой, и то ли бормочет себе под нос что-то, то ли поёт.

      И снова за берестяным покровом нымгандяка с грохотом умирает камень, словно бы под самым ухом пальнули из пушки, но это уже знакомо. Только вдруг закричал кто-то в тайге, зарыдал, стеная в великой боли. И на ту боль откликнулась другая, и ещё, и ещё… Сердце словно бы сжато холодной ладонью, и всё туже и туже. И нет сладкой дрёмы, счастливого созерцания сквозь смеженные ресницы малого круга доброты и покоя.

      – Что это, Ганалчи?

      – Ультан – эхо… Чай пей, однако…

      Чай крепкий, пахучий. Тяну его через обломистый кусок сахара. Темнеет синеватая грудка, рыхлеет в пальцах, но не тает.

      Ганалчи улыбается. А мне совестно – в дитя превратился. Дитя и есть. Где мне против такого