Экслибрис. Ояр Вациетис

головокруженья,

      против случая не попрешь.

      Ах вы, высиженные бессильем

      вши-мурашки,

      ползущие по спине.

      Ах, влажный ужас

      отчаянья,

      когда они станут мучить тебя,

      войну по-другому видевшую,

      как они смеют тебя –

      нездешнюю

      здешние…

      Ах, беспартийные стоеросовые дубы,

      для вас едины

      пропасти страсти

      и преступления…

      Ах вы,

      сны о войне,

      о войне после войны,

      у вас свой заграничный паспорт

      для путешествий во мне,

      и мои пограничники

      не имеют вас прав задержать,

      // есть чья-то виза в том паспорте.

      И кто посчитается с тем,

      что моей визы

      там нет

      и не будет.

      Зов севера

      Как так –

      не стремиться на Север?

      Кто бы к чему ни призывал,

      но может ли дитя

      не стремиться к речи,

      может ли цветок не быть

      цветостремительным?

      Ведь там в мерзлоте

      лежат мои мамонты,

      ведь там мои штурманы

      мерзли и замерзали.

      Север это вам не ремесло,

      не экскурсия,

      для меня он как для компаса –

      краеугольный камень.

      Как и северное сияние,

      доверие не разрубишь

      на части

      и с любви не получишь сдачи

      или размена,

      один-единственный раз

      будешь оставаться безучастен

      к зову ближнего –

      // по смерти.

      Избыток жидкости вымерзает –

      даже слезы,

      наши жилы здесь

      скручиваются

      перекрестно,

      парсеки космоса съеживаются

      и облезают,

      чтобы дошло, наконец,

      как это все-таки меж людей

      честно.

      Густая краска

      Я топаю в самой гуще

      по магазину,

      по рынку,

      в кино на поганый фильм –

      мне нужно густую краску.

      К черту прозрачную акварель.

      Мне нужно краску

      грязную,

      глинистую –

      писать тяжелого человека.

      О которого пачкаются

      глаза и мысли.

      Который сам

      в помоях из чаши жизни

      крепко увяз

      и липнет к нашим подошвам.

      Но глаза видят,

      мысли бегут,

      планета вращается,

      и нашей походке

      пока еще присуща легкость косули.

      Потому-то нельзя мне

      тяжелого человека писать

      легкой краской –

      господи, так ведь недолго

      зажилить

      центнер-другой.

      И вот я топаю

      за плотной краской –

      писать тяжелого человека,

      его значительность,

      его беспомощность,

      нашу нежность

      и нашу силу.

      Миг

      Был на лице, мелькнувшем навстречу,

      изысканно