Сонница. Том второй. Макс Бодягин

плоххо помньу, каг фпервые пиресьок гроницу, тижило пирижывая вкуз рисавай вотки, каторый, ходь здохни, ниацкрести от изыка дажэ нажом. Паскольку адна ис ийо ускаглазэх падруг-кариянок зочем-то списдила паловину нашех денек, мы с Калямбай привизли в Кетай вмезта афицэрских шинэлей нескоко солдацких, которе коикак впареле кокому-та рускому жэ ибонату, патамушта кетайцам ужэ их было нинадо.

      Кщастью, выручела преродная смикалка: я увидил в магозине кутчу нинужных ризаков для обрески фатографий. Стоиле они каких-та капеик, паэтому я купил их фсе. На следующей день я фпарил их кетайским таварищам пад видам унекально-моднэй лабшерезки, штобы их страшне жоны не хуйариле лабшу нажом, обризая сваи и бес таво никросивые пальтсэ, а стригле тезто моднай расийской хуйнёй, сделаной из высакокачесвеной лигированай стале на канверсионам абаронам заводе «Красный Супирмен» в гораде Бугольма, риспублека Тоторстанъ. Ани ухадили пакакой-та ацкой цине, а к вечиру вапще стали стоеть, каг супербластир для унитажения прешельцев.

      Мы паднились ис финансавэх руинъ за адин этод день. Калямба миня сразо заувожал. И патом мы зочемто ношли эту вароватую падрушку-кариянку, каторая, аказываецо, пузтила в кетайском пригроничьйе глубокиэ корне. Я ужэ привыг ктаму, шта Калямба ниочень лиубил долгиэ пидагогическиэ биседы, а сразо ноченал бидь собиседнека па всему, што у нево или у нийо тарчало ис тела. Падрушка тожэ маминтально палучила в тарец за крысятничезтво и тагжэ маминтальна скозала, што йэсли мы будим ийо ахронять, то ана увизьот нас в кокойта ибучий Муданзян иле типа таво, кде руских ваще нед и кде можна ваще наворицо.

      Было песдец каг холадно. Кетайцы кагто хадили бес шапог, и Калямба с пресущем иму аптемизмом скозал, шта маоизтам нидаюд шапог фцелях аграничэния раждаимасти, их итаг милеард, кармидь нечим. Холат и ацкий ад – всьо, што я мок скозать про Кетай. Пачти нед снегга и минуз сорак градусоф. Миня спосло то, шта ахронять нашу карейскую кросавецу (фковычках, чесна гаворя) была абязаность Калямбы, а мая абязаность была убложать ийо неносытную стразть к паловым излишэствам, патавошта Калямба после шисти вечира никаво ублажидь ужэ нимок. Кашдый вечир, абняфшы бутылко поршывой туземнай вотки, этат рускей баготырь щисливо путчел шоры в рисуног наабоях, штото мыча пра Родину и маму. Штобы выпалнять сваи абязаности Казоновы мне тожэ прихадилозь атхльобывать ис той бутылке, а кариянку и угаваревать ненадо было – ана наченала запровляцо ужэ с абеда, кагда мы фсе оканчательно ужэ пакрывалезь сасулькоме. Дасих пор помню, каг ийо звале – Галя Ким. Галяким. Бррр. Ей было трицать шесть, мне – елееле двацать, паэтаму я чуствавал сибя храбрем геронтафилом, карапкающимся на Ивирест за пять минуд да ево полнаво крушения.

      Йа нибуду фспаминадь кетайский зиндан – ванючойу йаму с вышкоме и афтомачеками, куда мы чудь нипапале, йа небуду фспоменадь ибучее мясо с вореньем, каторе мы жрале вместо иды. Хатя их пильмени