Сонница. Том второй. Макс Бодягин

клубнике прямо таг и ибануд брызгаме, а патом и синьор-памедор ибанёт вслет за ними. В опщем, деда расказал маме, а та, на свою биду – маиму ацу.

      Ризультат выступления Ивонов увидел ещо когда не зокончел гаворить. Он ищо чевота распинался пра величие савецкой ноуки, а ректар уже напыжил свой синьор-памидор так, что в аудетории паднялась тимпература. Патом ректар вижжал так, што у партактива забалели все до идинаво зуббы, стучавшие от ужоса в их ноучно-партийных ртах. Ректар вижжал и вежжал, патом упал и паполс, скребя жолтыме ноктями по ноучному паркету, аставляя за сабой жудкий слет из слюней, опилак и пракорябаных ноктями дорожек. Он даполс до кафедры, выпил жевой, видемо, вады, пришол в сибя и начал душидь малинькаво и худова Ивонова. Ноучная апщественость схвотила сваиво придвадителя, пытаязь убереч ево от человекаубийства, но витеран бился как танк на Курскай Дуге. Разумеица, корета скорай медецинской помащи увлекла ево в гозпиталь в предынсультном састоянии, не зная, што токие парни так прозто не дохнут, блогодоря ваеной зокалке.

      Наутро, мой каварный атец падбил Ивонова написадь маляву аж в целый апком партии о нипадабающем поведении ректара, а сам следом написал маляву тудажэ, что Ивонов от пиренаприжения ибанулся по всей башне, нопал на витерана войны и пыталсе задушидь ево перет литсом опарафиневших от такова биспредела калег па вузу.

      Канешна, весь партоктив универсетета впрягся не за Ивонова, патамушта такой яркей геней мазолил им всем патслеповытае бальшевисские глоза, каторые сроду ни адной тиоремы после школы не щупале. Услышив страшную скаску, сачинёную маим папой, котрый могбе стать лутшим сцинаристом Галивуда, октив всей сваей бизвольной массой броселся на зощиту ректара. Ивонова зобрали на следующей день прямо с крыльца уневера. Деда рассказывал маме, шта ректар хароводился с вторым сикретарём апкома коммунистической партеи Савецкаво Саюза, а это премерно то же, шта быть племяником госпаду нашему, спосителю иесусухристу. Абежать таких плимянеков нихарошо, шта Иванову панятно объяснили в дурдоме. Причом, объисняли иму эту нехитрою истену не адин гот и ни два.

      Када он асвободился от смирительных пут и благатворных иниекций сульфы во все мяхкие места сваево безумнаво тела, мама нипомнила. Но зато помнила тоддень, када впирвые встретила ево после дурдома. Ивонов шол в фуфайки, наброшеной на голае тело, как бамжара, ево некагда умная галова была укрыта ат маросящева осениво дошдя мохровым палотенцем, словно он стал сихкомъ и обищал неснимать тюрбанъ. Мама гаворила, шта ни в студенчисве, ни после Ивонов ваще не пил, паскоку абещал сибе небухать ищо в той забулдыжной диревне, где все, кроме нево и ево засратых и пожеваных оводаме коров, передохли от нечистой сивушнай барматухи. Аднако после дурдома начал квасеть, как чимпион мира по алкашизму.

      Удевительна, что Ивонов, расставшысь с абычным чилавеческим рассутком после многалетнех