Сонница. Том второй. Макс Бодягин

типа кузки абрамления для токой типа линзэ, вод как мы выжыгале в децтве с Кромом.

      Асобено прекольно мы с ним так падзрывали энцофалитных клищей, каторые шевелилизь па фсем кузтам, кагда мы с Кромам хадиле в кокой-то ибучий паход с туризтами, пефшыми такие зонудные пестни, шта хателось бросицо в кастьор и сгареть там нахуй, лиж бы не слышадь этава кашмара, типа Олександра-олександра. Я падазриваю, шта эта Олександра – эта такая бародатая багиня туризтов, каторой они паюд гимны, штобы ана не прешла к ним ночьу и ни адгрызла им их бародатые уныле бошки. Мы лавили на сибе этих песдец страшнех клищей, клале на донцэ ималированой крушки и наводиле луппу на этава восьмерукаво Чужова, каторый караячился на скольскай эмале, пытаязь укусидь наши белинькие тила сваим смиртельным хаботком, или чем он там впрызкевает свой ибучий инцофалит. Луппа саберала солничныэ луччи в уский беле пучог и мы медлино вили ево к клищу, кабуто мы – инжынеры Гарены, изпытывающие гепербалоед. Хуяк, пшиг и клежь паздрывался пат смиртельнем луччом. Ура, абликчонно кричале мы, радуязь, шта ищо аднаму каварнаму врогу пришол песдец.

      Вотак и Кром щетал, што фсякие дальмены и протчие Стоунхенджы, каторые находяд умнэе прафесара в нашыэ лесах и палях, штота типо пальтсэф, каторые далжны диржать ахуене бальшую луппу. А центор этай луппы кде-то сприатан. Какда я спрасил у Иваново, што за клестчи далжны будуд сгареть в этам ацком лучче, он грусно вздахнул и скозал: «Лутше тибе не знадь, Паха. Эта ани стучацо ка мне в груть, какда вы с Кромам миня в кавьор пиленаете. Какгда ани абритуд плодь, этат луджь нам очинь пригодицо, иначэ миру песда».

      Я панемаю, дети, што щас гаворю как полный ибанат. Но вы бэ виделе эте формолы, эте вычислениа, они быле убидительние, чем бисноватэй Одольф Гитлир в боварской певной, праповедущий бургерам, што они не проста пузате ибонтропы, а сверхчиловеки, прешетшие на Землю с мисией убивадь цэган.

      У миня был клюджь ат квортиры Ивонова, штобы я мок обноруживадь иво ва времиа призтупов, кагда демоны сново авлодевали им. Каг-то рас я пришол к ниму дамой и увидил зописку, написаную в иво палоумном стиле, с этими ибучиме мушскиме и женьскиме строккаме, но кщастью, с гластныме. Значед, он ищо не акончатильно ибанулся, мой нищаснэй друк. «Клюджь кавсиму – мошына сноф. Клюджь к мошыне – омулед. На круглам озири, мешду двух халмов, пахожых на женскою груть, кде-то у старова мазара пакоицо мошына. Омулед нойдёд ийо. А мошына замкнёд крук». Я дасловно помниу эти слава, ани калёным гвасдём працарапались в мой моск, абуглиный олкоголем.

      И туд миня торкнуло. Йа вспомнел, што Калямба, друшбан маиво страшнова брата-зюдоиста, пастаяно ездет в Кетай за кожанэме курдкаме. Мой апаснэй папа-прафесар упиздошел с мамай кудато на морре, асталось уламадь брата.

      ПРА КАГ Я ПАКОРЯЛ КЕТАЙ

      Йа должин был ссамава начала панять, шта паестка не будит лёхким приключениэм. Фсю дарогу да Иркуцка йа сидел, прижафшесь к мастеру