Про Хвоста. Сборник

нет, я люблю стариков». Но гораздо больше, чем его встречи с Евгенией Владимировной, я боялась впечатления, которое на него могла произвести общая атмосфера старческого пансионата: чудовищное убожество организованной старости, лишенной тепла и любви, обстановка страха, ужаса смерти, пронизывающего этажи, лестницы и коридоры. Боялась я и белых халатов, которые мы должны будем надеть и которые я взяла с собой из дома, чтобы пройти там, где человека без халата могли и не пропустить. Но все, по крайней мере внешне, обошлось более или менее благополучно. Евгения Владимировна сидела на кровати, нахохлившись, как старенькая маленькая девочка. Она уже слышала от меня об Алеше, о его стихах и песнях. Что она думала, глядя на этого красивого, мягко улыбающегося ей, молчаливого человека? Ведь Павел Павлович тоже любил побренчать на гитаре, и его романсы до сих пор поют с эстрады такие московские барды, как Олег Погудин: «Не тверди, не тверди… что ты любишь меня…». Я знала, что она боится и не любит визитов незнакомых людей, которые ее очень стесняли, и чувствовала себя, несмотря на всю нашу радость, кругом виноватой. Я обнимала и целовала ее, занимала разными разговорами обо всем на свете. Думаю, что Алеша не произвел не нее особенного впечатления, и в следующие мои приезды к ней, когда мы полностью могли отдаться нашей взаимной любви и нашему взаимопониманию, она никогда больше не спрашивала и не вспоминала о нем.

      Но для Алеши это была очень важная встреча. Она породила одно из его редчайших стихотворений, может быть, единственное, которое показывает, что судьбы России, российской поэзии могли волновать и его, казавшегося всем глубоко равнодушным к этим судьбам и даже относящимся к ним с насмешкой. Когда мы вернулись домой, я показала ему аккуратно переплетенные томики Ходасевича с посвящениями Евгении Владимировне: «Жене- Владислав», которые она подарила мне. Он молчал, только глядел и глядел на тонкие темно-красные книжечки. Он вообще много молчал в этот день. Это был один из тех немногих случаев, когда я видела его глубоко потрясенным и когда он не скрывал своего потрясения. Я вышла за чем-то из комнаты на несколько минут, а когда вернулась, нашла листок бумаги на синей скатерти, покрывавшей маленький круглый столик: стихотворение «Путем зерна или иным путем» было написано на нем без помарок. Названное «Памяти поэта», оно представляет собой на самом деле потрясающий образ Евгении Владимировны Муратовой (1883–1981) в последние годы ее жизни.

      «Зимний сонет» написан в близкое к этому дню время, в январе 1975 года, вскоре после моего отъезда. Думаю, что и стихотворение «Поэзия-святая пустота» относится к тому же времени, но эта дата требует проверки. В те годы в поэтических и окололитературных кругах московского и питерского underground’а, среди самих поэтов, в также околопоэтических дев и молодых людей было распространено обмениваться стихотворными посланиями и даже пьесами. Посвященное мне стихотворение Алеши «Свеча», датированное ноябрем 1974 года, представляет собой ответ на мое стихотворение, посвященное