Последний сон Андрея Лыкова. Николай Лепота

голубыми огоньками.

      – Н-да,– Лыков отступил от стола и принял глубокомысленный вид: – Семейный-то – семейный, но человек. Ну, я пошел, не насиловать же тебя, в самом деле. Хотя и стоило бы… Кричала бы?

      – Да. Но не очень громко.

      – Поздно каяться. Ладно, меняю натиск на обволакивание. В нежном возрасте и я был глуп и осторожен.

      От двери добавил:

      – Мне не себя жалко и не тебя. Их вот,– он протянул руку: – Скромную руку и нежную грудь… Милая Нюся, меня не забудь.

      И вышел, сохраняя на губах все более и более деревеневшую по ходу последних слов улыбку.

      В коридоре лицо его перекосило. Отойдя несколько шагов, он даже остановился и плюнул сухим плевком в многострадальный с растрескавшейся краской пол. Горячая волна пронеслась все из того самого проклятого живота, в котором совсем недавно гнездился щекочущий холодок, – к вспыхнувшим под ударом крови ушам, вмиг опухшим и в ту секунду менее всего способным воспринимать великие истины.

      А Бескова сидела, не видя перед собой ничего. Голова закружилась. От слов Лыкова – никогда не говорившего серьезно, «любимца» и «шалопаестого умницы», от его последнего взгляда, в котором в этот миг не было улыбки (было напряжение и еще что-то, мгновенно вошедшее в ее глаза и позвоночник), – от всего этого у нее вдруг вспотели руки, и теперь вот дрожало выше коленей. Ляжки. Она сама произнесла это слово про себя, проводя ревизию ощущений. И само оно – грубое и изживаемое интеллигентными людьми – показалось ей сладким, возбуждая откровенностью.

      «Вот так да! Прямо хоть догоняй. Но нельзя же… Он хоть и смешной, но такой серьезный».

      Она проработала в редакции около трех месяцев и со всеми вела себя уже по-свойски. В том числе и с Лыковым. Но иногда почему-то боялась при нем лишнее слово сказать. И вот тут такое.

      Дааа… Дела. Как хочется к нему!

      «Развратная особа, – решила она о себе. – Крайне. Беспредельно… А он какой-то и, вправду, особенный. С другими не спутаешь. Не то чтобы красавчик, но… в глазах весь мир».

      Она осталась чрезвычайно довольной определением, данным Лыкову (очень точно, поэтично, как из романа с психологией) и тем, что вывела на чистую воду свою «развратность»: теперь ее можно было контролировать.

      Какой этот Лыков милый! Хороший-хороший.

      А дрожь все не проходила.

      2

      Ничего из трепетных чувств девушки не почувствовавший Лыков в своем кабинете ожесточенно щелкал ногтем большого пальца о зубы и думал ни о чем. В голове все еще было горячо. Обрывки чувств и мыслей Андрей даже не пытался связать воедино. Мужское начало его было уязвлено. Он, в силу природного максимализма, впал в крайность и воспринимал случившееся, как уродливую форму ущербности своей личности в целом. Именно уроды вот так лезут с руками, и так же по ним получают. Он явный урод на постоянной основе.

      Как все мерзко!!! И страдает он как идиот, как гимназистка. Да еще хуже! Как гимназистка, не сумевшая скрыть на первом балу прыщики за ушами. Только зря в пудре измазалась.

      И тут же раздражался еще больше: «Знаток гимназисток!» Что, гимназистка