Последний сон Андрея Лыкова. Николай Лепота

лента терпела, Лыков печатал на машинке то стихи, то какую-нибудь литературную мелочь. Она помогала ему. Она была внимательна, нежна и поэтична. А потом лента изодралась в лохмотья, стала путаться, мазать, собираться комком… Кончились поэтические вечера.

      Другой ленты взять было негде. Лыков подумывал изготовить ее самостоятельно, но дальше дум дело не шло.

      «А что бы, если бы слегка?..» – само собой пронеслось в голове нечто не отчетливо сформулированное, когда он пошел к Бесковой, чтобы принудить саму ее заверстывать «вопрос-ответ»: нечего барствовать с юных лет.

      На вопросительной форме этого «А что бы…» особого акцента не делалось. Так, были некоторые колебания, но они отступили, как только он вспомнил точки сосков, упруго скользившие изнутри по тонкой ткани розового трикотажа. Даже в животе похолодело.

      Был такой момент, когда женщины нового мира СССР-России конца восьмидесятых – начала девяностых годов двадцатого века освободились от некоторых деталей туалета и совершенно запросто давали воображению мужчин (и примкнувших к ним отдельных женщин) благодатную почву для фантазий. Но это когда уже было! А эта, глянь ты, что хочет, то и ворочит…

      Андрей, войдя, небрежно ткнул пальцем в экран компьютера и склонился, зайдя за стол Бесковой, к самому ее стулу:

      – Открывай. Смотри.

      – Заверстал?

      – А как же. И заверстал, и отправил в типографию, и напечатал, и разнес газеты по домам…

      – Ну, ладно, хоть написал. Тааак… Почитаааем.

      Была – не была: рука Лыкова легла на плечо девушки, не столько интересовавшейся тем, куда делись раки, сколько прикидывавшей, как встанет «вопрос-ответ» на полосе. Он пригнулся рядом, тоже изучая экран.

      Пальцы скользнули в круглый трикотажный вырез. Самую малость. А лицо оказалось где-то у самых волос, пахших сухо и травянисто.

      «Вполне невинно,– решил он. – Не с поцелуями же приставать ни с того, ни с сего?»

      Чем же они пахнут? Чем-то луговым. Нет степным. Нет…

      Очевидно, лучше бы было вначале пройти поцелуи, а уж потом лезть с руками к юному секретарю, волосы которого пахли лугом, степью, лесом и горами. Всем на свете. И еще коноплей.

      Да он и не хотел ничего такого… Он хотел слегка, по касательной. Нежненько.

      А уж когда рука пошла вниз, под ладонью проступила косточка ключицы, внутренне охнул. «Ох, зря! Ох, дурак!..» Не вышло нежненько. Грубенько получалось.

      – Ой! – ударили снизу голубые, покруглевшие глаза.

      – Живу я тут,– сказал Андрей и зачем-то шевельнул пальцами.

      Затем склонился еще ниже и легонько, почти невесомо поцеловал Бескову в щеку.

      – Жалко раков?.. А ресницы у вас, Антонина Васильевна, черны и блестки, как хвост михеичева петуха.

      – Какого петуха? – лицо ее и без того розовое еще больше порозовело от смущения, она потянула плечо книзу, тактично пытаясь освободиться от бесцеремонной руки.

      – Петуха Михеича – деда Мухина из Осиновки. Хвост у него черен!.. Не у деда, у петуха. Вот как ресницы у тебя. И наоборот.

      Рука