Охота за древом. Стихи и переводы. Александр Милитарев

лежал, а мы стояли,

      по сути, каждый одинок.

      Сын зрел впервой родные дали,

      вздохнул я: родина, сынок.

      Была погодка – Donnerwetter,

      гуляли небо и земля,

      и как оборванный катетер

      моталась в такт судьбы петля.

      Счет шел на вечность и на миги,

      и таял прочности запас,

      а жизни начатой вериги

      легко менялись на отказ.

      Но всю поэзию, культуру,

      смысл и порядок мировой

      я отдавал за фиоритуру

      птенца с поникшей головой.

      Тут Тот, Который не бывает

      (да, в сущности, не может быть),

      махнув рукой, из древних баек

      вбежал, чтоб детям подсобить.

(март—июнь 2005, Москва—Hью-Йорк)

      «Младенцы – отдельная раса…»

      Младенцы – отдельная раса,

      отдельней, чем негр и еврей.

      В хрусталике детского глаза

      прозрачны глубины морей.

      Все таинство филогенеза

      со скоростью света пройдя,

      всех вер и наук антитеза,

      восходит из бездны дитя.

      И лобик нахмуренный морща,

      взирает на дольний бедлам,

      и учится, горько и молча,

      делить бытие пополам.

      И помня свой путь, изучает

      ту странность, куда занесло,

      и долго еще излучает

      остывших галактик тепло.

(2007)

      Тумбалалайка

      Памяти Галича

      Эта песнь в меня въелась с исхода

      из Египта младенческих снов

      то ли бабкиным шепотом – с года,

      то ли копотью выжженных слов.

      Там слова как в считалке на вылет,

      как мычание – тум-ба-ла-ла.

      В ком отчаянье не пересилит,

      тем в посмертии честь и хвала.

      Тумбала-тумбала-тум балалайка.

      Это вам не жаргон, не наречье —

      средневерхненемецкий язык!

      Им за тысячелетье до печи

      предок мой изъясняться привык.

      Средний – гарью осел, стал последний,

      верхний – дымом взошел в облака.

      Причастилась им в сытной обедне

      паства родственного языка.

      Мне ж в наследство по праву рожденья

      с той же кровью и в те же года

      что досталось? Одно наважденье —

      эту песенку слышать всегда.

      Тумбала-тумбала-тум балалайка.

      Словно в Треблинке, в ту пересменку

      перед выходом в адский костер,

      пел нам Лева ее Трактовенко26,

      погорелого театра актер.

      Позже, в семидесятых, в начале

      слушал я ее, оторопев:

      в ней слова по-иному звучали,

      но остались мотив и припев.

      Александр Аркадьевич Галич

      (я у ног его в кухне сидел)

      ей катарсиса смертную горечь

      в души лил наших скученных тел.

      Ей теперь я баюкаю сына,

      что по возрасту – в правнуки мне.

      И зевнув, и вздохнув без причины,

      он

26

Актер бывшего Еврейского театра.