Сиреневая драма, или Комната смеха. Евгений Юрьевич Угрюмов

Кабальеро не рассматривал через лупу гербарии… да что там

      говорить… о времени – особый разговор.

      Есть ли такой писатель или поэт, который хоть пару мудрых слов не

      посвятил феномену времени. Я, конечно, как и все, не обойду его (время)

      молчанием… мало того, господин Время в нашей драме достаточно

      невторостепенный персонаж.

      8

      А сирень, между тем, цвела, сирень сводила с ума, сирень струила запахи и

      испускала флюиды, и чего только она не испускала и не струила, чтоб разбудить

      любовные фантазии и довести их до умопомрачения.

      И доводила.

      Надышавшись сиренью, внучка впадала в неистовое любовное томление, и

      ночью ей снились живые сны. Смятенная, сначала она не могла никак заснуть,

      переворачивалась с боку на бок, раскидывалась на хрустящих накрахмаленных

      простынях, комкала подушку, трогала себя… а потом засыпала… и оказывалась

      на известной скамейке под кустом сирени. Куст дышал в самое ухо, клал свою

      бессовестную руку на оголённую грудь, гладил её и добирался туда… и тогда:

      поднимался занавес и приоткрывались покровы – розовые, как вечерняя Заря,

      которую дарил Изиде Озирис, когда она, обожаемая, отходила ко сну, ожидая

      сладкой ночи, когда её пышущее жаром (не путать с повседневным

      словосочетанием «пышущее здоровьем» – это несколько и даже совсем другое),

      пышущее жаром тело ждало любви и ласк, а ночные фиалки вокруг,

      обнажившись, источали аромат, который был, как отрава, и у настоящих

      кавалеров от этого кружилась голова, и они роняли лепестки и мечтали о

      несбыточном.

      – Ты, моя прелесть, – шептал сиреневый куст, – ты моя ласковая…

      И у ласковой внучки не было сил остановиться. Желание жгло, пронзало, да

      что там говорить… Оле-ой! Оле-ай! Оле-э!.. она была готова на всё… и тогда

      падал, ах! падал… почему? занавес, и смыкались, смыкались ах! покровы,

      белоснежные, как утренняя Заря, которую дарил Изиде Озирис, когда она,

      обожаемая, ещё только просыпалась от любвеобильной ночи, когда туман ещё

      стелился над горячим телом земли, а роса ещё сверкала на её острых ресницах.

      Внучка открывала глаза и возвращалась в явь. Вчера он снова не посмотрел

      на неё, снова прошёл мимо: «… ах! бабушка!»

      – Что, милая? (так говорили все бабушки на свете: в сказках и романах, в

      рассказах и эпопеях).

      – Ах, бабушка! Ах!

      – Моё дитя, ты влюблена! – (Это тоже какая-то неприпоминаемая классика).

      – Ах, да… не знаю…

      – В чём же дело?

      – …не знаю!.. Он меня не видит…

      – Что?

      – Не замечает!

      – Ах! Не замечает! Дитя моё!

      И вот сидят бабушка и внучка за большим круглым столом. Вечер. В

      открытое окно всё также полыхает сиреневый суррогат, настоянный на

      ядовитых испарениях метеол. Настольная лампа зелёного стекла выхватывает

      из тёмной тени,