Я останусь, если хочешь. Таня Винк

кроме паука в углу и навязчиво жужжащей мухи, быстро схватила письмо и, сгорбившись, засеменила в кухню. Там она скомкала письмо, положила в пепельницу, сказала: «Прости меня, ба», – и поднесла зажженную спичку. Письмо вспыхнуло, распрямилось на мгновение, будто протестовало против сожжения, и сгорело дотла. Пепел Надя бросила в унитаз, два раза слила воду, чтобы вообще никаких следов, вымыла пепельницу, вернулась к дивану, схватила конверт и порвала в клочья. Чтобы успокоиться, она открыла шкаф и принялась перебирать вещи.

      Надя прожила у бабушки почти полгода, переехала из общаги сразу после смерти ее мужа, а навести порядок в шкафу руки так и не дошли. Добралась до платьев, пальто, костюмов. Смотрела – может, что-то соседям отдать, сунула руку в карман пальто, а там маленький старый конверт, небрежно надорванный, и в нем письмо. Автор письма так сильно злился, так давил на ручку, что в некоторых местах прорвал бумагу насквозь. Это было письмо бабушке от Надиного отца. «…Прежде чем написать вам, я проконсультировался с юристом. Он сказал, что, если вы напишете мне еще одно такое письмо, я могу подать на вас в суд. Я у вашей дочки ничего не брал, я ушел в чем стоял. Ирина лживая сволочь, сама продала кольца, а деньги потратила на мужиков и водку, а теперь хочет все на меня свалить? Не получится. Вы написали, что давали мне деньги. Я такого не помню. Я не получил от вас ни копейки. Если вы что-то дали своей дочери, то это не мое дело, я у вас ничего не просил и с ней больше не живу. …Здоровья вам не желаю…» Странное письмо, пронизанное страхом. Страх этот читался в каждом слове, между строк, чувствовался в продавленных буквах. Надя сожгла и это письмо – за него у бабушки не надо просить прощения, а у отца тем более. Она долго не могла уснуть – ее голова трещала от непонимания происходящего, от концентрации зла вокруг нее, от недоговоренности и семейных загадок. Карма – решила Надя, успокоилась и уснула. Проснулась она с четким желанием идти к ворожке – на Холодной Горе живет какая-то особенная цыганка, она порчу снимает, то бишь карму очищает.

      Сидит Надя в кухне, пьет чай, ест пирожок с капустой – их целый таз остался после поминок, думает, у кого бы узнать адрес ворожки, а тут звонок в дверь. Надя запахивает халатик, поправляет хвост на затылке, подходит к дверям. В глазке обозначается мужчина с букетом гладиолусов – видимо, дату похорон перепутал. Надя открывает, делает грустную мину. Высокий блондин с признаками многолетней любви к выпивке на сильно помятом лице улыбается во все желтые зубы и хриплым голосом спрашивает, здесь ли живет Анна Алексеевна.

      – Вы опоздали, я только позавчера ее похоронила, – отвечает Надя, а у самой крутится мысль: она его знает. Еще она думает о том, где он ночевал. В постели, как все нормальные люди, или под мостом? Или в подвале? Костюмчик на нем недешевый и не с чужого плеча, но уж больно потрепан и давно не был в химчистке, волосы тусклые, будто их мыли хозяйственным мылом. На пальце массивная золотая печатка, на длинной ручке кожаная сумка чуть больше обычной барсетки. Странный франтоватый мужчина. Она хочет спросить,