Записки институтки. Честный рассказ о самой себе. Лидия Чарская

тяжелый камень давил мне на грудь.

      Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и… мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: «Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?»

      Я открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около меня кто-то плачет, судорожно, тихо.

      Я приподнимаюсь на подушках.

      «Мама?» – вдруг мелькает в моей голове безумная мысль.

      Нет, не мама.

      Надо мной склонилось знакомое бледное личико, все залитое обильными слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь.

      – Княжна! Нина! – каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей груди, и, полузадушенная рыданиями, я широко распахнула объятия.

      Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.

      – Галочка, моя бедная! – шептала между поцелуями Нина. – Что я с тобой сделала!

      И опять слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного счастья.

      – Ах, милая, глупая! Зачем ты… – лепетала Нина. – За меня ведь ты наказана, за меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты меня, Люда?

      – Родная! – могла только выговорить я, потрясенная до глубины души.

      – Но как же ты узнала? – спросила я, когда прошли первые острые минуты радости.

      – Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана… Ну…

      – Ну?.. – невольно дрожащим голосом проговорила я.

      – Я созналась, и меня стерли с доски и выключили из «парфеток», а тобой все восхищаются… Ты стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты ангел! – шептала княжна.

      – Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски, – встревожилась я.

      – Так что же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду! – И княжна горячо поцеловала меня.

      – Да, теперь мы будем подругами на всю жизнь! – торжественно произнесла я.

      – А как же «триумвират»? – лукаво шепнула княжна.

      – А как же Бельская? – не потерялась я.

      И обе мы звонко расхохотались.

      Княжна прилегла головой ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время.

      – Ни есть, ни спать не хотелось.

      – Как же ты ко мне пробралась?

      – А вот! – И она торжествующе в полутьме подняла свою правую ручку, обвязанную чем-то белым.

      – Что это?

      – Взяла чинить карандаш, да и обрезала палец перочинным ножом, ну и попала на перевязку, – гордо зазвенел ее гортанный голосок.

      В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала:

      – А что ты за меня вынесла, Люда!

      «Люда!» Как восхитительно звучало мне мое имя в милых губках княжны: не Галочка, а Люда.

      – Вы что, шалуньи, притаились, – вдруг прозвучал у нас над ухом знакомый голос Матеньки. – Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге больной свернули…