Записки институтки. Честный рассказ о самой себе. Лидия Чарская

под Полтавой тоже.

Люда Влассовская».

      Когда все уже написали свое «на память», решено было торжественно всем классом нести альбом в комнату Кис-Кис.

      – Мы попросим ее остаться, а если она не согласится – пойдем к начальнице и скажем ей, какая чудная, какая милая наша Fraulein, – пылко и возбужденно говорила Федорова.

      – Да-да, идем, идем, – подхватили мы и толпою бросились через коридор на лестницу, пользуясь минутным отсутствием Арно.

      – Куда? Куда? – спрашивали нас с любопытством старшие.

      – «Седьмушки» бунтуют! – кричали нам вдогонку наши соседки – шестые, ужасно важничавшие перед нами своим старшинством.

      Никому ничего не отвечая, мы миновали лестницу, церковную паперть и остановились перевести дыхание у комнаты Fraulein.

      – Ты, ты говори, – выбрали мы Нину, пользовавшуюся у нас репутацией очень умной и красноречивой.

      – Kann man herein (можно войти)? – произнесла княжна, постучав в дверь.

      Голос ее дрожал от важности возложенного на нее поручения.

      – Herein (войдите)! – раздалось за дверью.

      Мы вошли. Fraulein Генинг, донельзя удивленная нашим появлением, встала из-за стола, у которого сидела за письмом. На ней была простая утренняя блуза, а на лбу волосы завиты в папильотки.

      – Was wunscht Ihr, Kinder (что вы желаете, дети)?

      – Fraulein, дуся, – начала Нина, робея, и выступила вперед, – мы знаем, что вас обидели и вы хотите уйти и оставить нас. Но, Frauleinehen-дуся, мы пришли вам сказать, что «всем классом» пойдем к Maman просить ее не отпускать вас и даем слово «всем классом» не шалить в ваше дежурство. А это, Fraulein, – прибавила она, подавая альбом, – на память о нас… Мы вас так любим!..

      Голос княжны оборвался, и мы увидели то, чего никогда еще не видали: Нина плакала.

      Тут произошло что-то необычайное. Весь класс всхлипнул и разревелся, как один человек.

      – Останьтесь!.. любим!.. просим!.. – лепетали, всхлипывая, девочки.

      Fraulein, испуганная, смущенная и растроганная, с альбомом в руках, не стесняясь нас, плакала навзрыд.

      – Девочки вы мои… добренькие… дорогие… Liebchen… Herzchen… – шептала она, целуя и прижимая нас к своей любящей груди. – Ну как вас оставить… милые! А вот зачем деньги тратите на подарки?.. Это напрасно… Не возьму подарка, – вдруг рассердилась она.

      Мы обступили ее со всех сторон, стали целовать, просить, даже плакать, с жаром объясняя ей, как это дешево стоило, что Нина, самая богатая, и та дала за себя и за Влассовскую только три рубля, а остальные – совсем понемножку…

      – Нет, нет, не возьму, – повторяла Кис-Кис.

      С трудом, после долгой просьбы, удалось нам уговорить растроганную Кис-Кис принять наш скромный подарок.

      Она перецеловала всех нас и, обещав остаться, отослала скорее в класс, «чтобы не волновать mademoiselle Арно», прибавила она мягко.

      – И чтобы это было в последний раз, – заметила еще Кис-Кис, – никаких больше подарков я не приму.

      Этот день был одним из лучших в нашей институтской жизни. Мы могли наглядно доказать нашу горячую привязанность обожаемой наставнице, и наши детские сердца были полны