Василий Теркин. Петр Боборыкин

из волос и клала шляпку на стол, Матрена Ниловна, оправив концы платка, как бы про себя выговорила:

      – Известное дело, зачем откладывать. Каков-то он, голубчик, проснется?..

      Ей уже представлялась «шкатунка» из красного дерева с медными бляшками и наугольниками с секретным ящиком старинной работы… Там лежит капитал Калерии. И сдается ей, что Ефим Галактионыч поручит ей распоряжение этими деньгами.

      Дрожь повела ей плечи, а в комнате было не меньше двадцати градусов.

      Дверь из передней приотворили. Показалась «головка» Аксиньи.

      – Матушка, – долгим шепотом протянула она, Ефим Галактионыч, никак, проснулись. Слышала я, кашлянули.

      – Хорошо, – хозяйским тоном ответила Матрена Ниловна. – Скажи им: Серафима, мол, Ефимовна приехали.

      Мать и дочь поглядели одна на другую и встали с дивана.

XXIII

      В конце девятого часа Серафима ехала домой.

      Пролетка медленно поднималась по «дамбе», – так называют мощеную дорогу от набережной в город.

      Фонари только что начали зажигать. Небо висело густое и низкое, полное звезд.

      На одну звезду с изумрудным блеском вдумчиво смотрела Серафима.

      Все обошлось хорошо, лучше, чем она могла желать.

      Отца она видела в темноте его чуланчика. Он лежал целый день в угловой каморке без окон, где кровать приткнута к стене, и между ее краем и стеклянной дверью меньше полуаршина расстояния. Мать сколько раз упрашивала его перебираться в комнату, где они когда-то спали вместе, но он не соглашался.

      В каморке было так темно, что она не могла отчетливо разглядеть отцовского лица, заметила только, что оно раздулось; грудь была обнажена сверху; косой ворот рубашки откинут.

      Отец полусидел в постели, прислонившись к высоко взбитым подушкам. Показалось ей, что борода еще поседела, и глаза смотрели на нее гораздо мягче обыкновенного.

      Небывалое волнение охватило ее, когда она наклонилась к нему и взяла руку, уже налитую водой, холодную. Перед ней полумертвец, а она боится, как бы он не проник ей в душу, каким-нибудь одним вопросом не распознал: с какими затаенными мыслями стоят они с матерью у его кровати.

      – Дочка, – перехваченными звуками говорил ей отец, – ты на меня не ропщи!

      – Папенька! Что вы! – смогла она ответить и против воли заплакала.

      – Не моя вина, милая… Времена не те… все пошло на умаление.

      – Чего тут, Ефим Галактионыч! – вмешалась мать. – Н/ешто она что?.. Уж ты не расстраивай себя… без нужды. Полегче тебе с/едни, вот бы и сказал нам, какое твое желание.

      Мать не договорила. Она слышала ее голос сбоку и немного сзади от себя.

      «Догадается! – подумала Серафима. – Как бы не испортить всего!»

      Но отец сам потребовал шкатулку. Она помогла матери достать ее из-под столика в проходной комнатке, отделявшей гостиную от каморки, где лежал отец.

      Шкатулка показалась ей чрезвычайно легкой, должно быть, от возбуждения. Они обе держали ее перед отцом.

      Он дрожащими и налитыми