Василий Теркин. Петр Боборыкин

привстал и отстранил ладонь Кузьмичева.

      – Нет, Фрументий Лукич, посидите!

      – Однако, господа!..

      Приход лакея с бутылкой и стаканчиками не дал Перновскому докончить. Он успел только надеть свой белый картуз на потную голову.

      – Вот так! – крикнул капитан, когда р/озлил пенистое вино. – Вспомните студенческие годы!

      – Да я совсем не желаю пить!

      Обтянутые щеки Перновского бледнели. В глазах вспыхивал злобный огонек.

      – Желаете или нет, а пейте!

      – За ваше драгоценное!

      Теркин прикоснулся своим стаканом к стакану Перновского.

      Они не готовились пробирать «искариота», заранее не обдумывали этой сцены. Все вышло само собою, резче, с б/ольшим школьничеством, чем бы желал Теркин. Он отдавался настроению, а капитан переживал с ним ту же потребность отместки за все свои мытарства.

      Теркин еще ближе пододвинулся к Перновскому.

      – Вы нам лучше вот что скажите, Фрументий Лукич: неужели в вас до сих пор сидит все тот же человек, как и пятнадцать лет тому назад? Мир Божий ширится кругом. Всем надо жить и давать жить другим…

      – Не знаю-с! – перебил Перновский. – И не желаю, господин Теркин, отвечать вам на такие… ни с чем не сообразные слова. Надо бы иному разночинцу проживать до сего дня в местах не столь отдаленных за всякое озорство, а он еще похваляется своим закоренелым…

      – Эге! – перебил капитан. – Вы, дяденька, кажется, серчать изволите!.. Это непорядок!

      – Оставьте, Андрей Фомич! Дайте мне отозваться на этот спич.

      Теркин взял повыше плеча руку Перновского.

      – Вам, коли судьба со мною столкнула, надо бы потише быть! Не одну свою обиду я на вас вымещаю, вместе вот с капитаном, а обиду многих горюнов. Вот чт/о вам надо было напомнить. А теперь можете проследовать в свою каюту!

      Лицо Теркина делалось все нервнее и голос глуше. Перновский хотел было что-то крикнуть, но звук остановился у него в горле. Он вскочил стремительно, захватил свою шинель и выбежал вон.

XX

      В тесной каюте, с одним местом для спанья, в темноте, лежал Перновский с небольшим час после сцены в общей каюте.

      Его поводило. Он лежал навзничь, голова закатывалась назад по дорожной подушке. Камлотовая шинель валялась в ногах.

      Рядом на доске, служившей столом, под круглым оконцем, что-то блестело.

      Это был большой графин с водкой. Он приказал подать его из буфета второго класса вскоре после того, как спустился к себе.

      Ему случалось пить редко, особенно в последнее время, но раза два в год он запирался у себя в квартире, сказывался больным. Иногда пил только по ночам неделю-другую, – утром уходил на службу, – и в эти периоды особенно ехидствовал.

      И теперь он не воздержался. Не спроси он водки, его бы хватил удар.

      – Мерзавцы! – глухо раздалось в каюте под шум колес и брызг, долетавших в окна. – Мерзавцы!

      Другого слова у него не выходило. Правая рука протянулась к графину. Он налил полную рюмку, ничего не розлил на стол и, приподнявшись