Василий Теркин. Петр Боборыкин

матери?.. Ведь у нее любовник…

      «Любовник!» – произнесла Серафима про себя и стала холодеть. Вдруг как она не выдержит?.. Нет, теперь, до смерти отца – ни под каким видом!..

      Ее нервно вздрагивающая рука в длинной перчатке взялась за скобку.

      Дверь была одностворчатая, обитая зеленой, местами облупившейся, клеенкой.

      Она оказалась запертой изнутри. Это удивило Серафиму.

      Она заглянула в окно передней, выходившее на галерейку. В передней никого не было.

      Родители ее держали прежде, кроме стряпухи, дворника, кучера, еще работницу и чистую горничную. Теперь у них только две женщины. Лошадей они давно перевели.

      Она постучала в окно раз-другой.

      Отперли ей не сразу.

      – Ах! барышня!

      Так Аксинья, пожилая женщина в головке и кацавейке, до сих пор зовет ее.

      – Что это?.. Почему вы заперлись? – торопливо и вполголоса спросила Серафима.

      – Извините, барышня, – Аксинья говорила так же тихо, – боялась я… Потому ночь целую не спамши… Ефим Галактионыч мучились шибко. Я и прикурнула.

      – А теперь как папенька?

      – К вечерням им полегче стало, забылись… Доктор два раза был.

      – Мамаша почивает?

      – Уж не могу вам сказать… Сама-то я спала… Вряд ли почивают. Они завсегда на ногах.

      – Если мамаша отдыхает, не буди ее… Я посижу в гостиной… Пойди, узнай.

      Она нарочно услала Аксинью в дальнюю комнату, где мать ее спала с тех пор, как она стала себя помнить, чтобы ей самой не входить прямо к Матрене Ниловне. В гостиной она больше овладеет собою. Ее внезапное волнение тем временем пройдет.

      Аксинья отворила ей дверь в большую низковатую комнату с тремя окнами. Свет сквозь полосатые шторы ровно обливал ее. Воздух стоял в ней спертый. Окна боялись отпирать. Хорошая рядская мебель в чехлах занимала две стены в жесткой симметрии: диван, стол, два кресла. В простенках узкие бронзовые зеркала. На стенах олеографии в рамах. Чистота отзывалась раскольничьим домом. Крашеный пол так и блестел. По нем от одной двери к другой шли белые половики. На окнах цветы и бутыли с красным уксусом.

      Как только Аксинья скрылась за дверью во внутренние комнаты, Серафима пододвинулась к одному из зеркал, потянула вуалетку, чтобы ее лицо ушло под тюль до рта, и вглядывалась в свои глаза и щеки – не могут ли они ее выдать?

XXII

      Мать подошла к ней так тихо, что она встрепенулась, когда та окликнула ее:

      – Здравствуй, Симочка!

      Серафима перелистывала нумера старой «Нивы», лежавшие на столе около лампы еще с той поры, когда она ходила в гимназию.

      – Ах, маменька! Здравствуйте!

      Они поцеловались три раза, как всегда, по-купечески.

      Небольшого роста, широкая в плечах, моложавого выразительного лица, Матрена Ниловна ходила в платке, по старому обычаю. На этот раз платок был легкий крепоновый, темно-лиловый, повязанный распущенными концами вниз по плечам и заколотый аккуратно булавками у самого подбородка. Под платком