Вечное возвращение. Книга 1: Повести. Сборник

взгляда слабо закипает ненависть. Неужели же он думает, что я вру? Господи, вот человек-то!

      – У меня два купона вчера обрезали.

      Видно, что поверил мне. Но рассердился еще сильней.

      – Чорт знает, что ты за разиня! Надо смотреть. Так и голову снимут – не увидишь.

      У меня нет сил возражать. Отвернулась к стене.

      Слышу, как он заходил за моей спиной. Походил, походил. Остановился.

      – Ах, и у меня-то хлеба нет сегодня.

      Молчу.

      Походил опять хлопающими, раздражительными шагами.

      – А у тебя самой-то хлеба не осталось?

      Сразу повернулась, как от толчка. Заговорила с быстрой ненавистью.

      – И вы… вы разве не знаете? Я всегда с'едаю хлеб сразу. Чего спрашиваете?..

      – Ну, так вот… Сиди тогда голодная.

      Но тон уже не уверенный. Верно, верно! Остановился и с изменившимся, жалким лицом говорит:

      – Там у меня… фунта два муки белой. Испеки лепешек. Не я, а как будто истомленное сердце слушает его слова. Но, вместо благодарности, вся схвачена, почти до судорог, безумной ненавистью. Без слова поднялась и иду на кухню. Он, как тень, следует за мною и растерянно бормочет:

      – …На пасхе получил… Думал, мать приедет… Порадую белой мучкой. Кипяток-то скипяти теперь…

      И странно, – последняя фраза стукнулась в сердце, и нет в нем уже ненависти… Бедный, бедный папа. Ведь не с радости он таким стал. Раньше был добрый, щедрый.

      На кухне достал муку и велел замесить. Потом вдруг спохватился:

      – Постой-ка, я сам, давай, а то ты всю вывалишь. Даже смешно стало. Взглянула на его расстроенное лицо, засмеялась добрым смехом и ушла в комнату.

      А он минут через пять кричит:

      – Феюшь, Феюшь, что это больно жидко у меня? Прибежала и разразилась хохотом, каким давно не хохотала. Положил с фунт муки, а воды налил не меньше как для трех фунтов. Сквозь смех говорю:

      – Вот Бог и наказал. Теперь ничего не выйдет. Надо всю высыпать.

      А папа тоже со смехом:

      – Вроть твои на ноги… вроть твои на ноги… на, замешивай сама…

      Я уже пеку лепешки, а он ходит вокруг меня. Заглянет небрежно через плечо на сковороду. Понюхает и опять ходит кругом.

      И вдруг не вытерпел:

      – Феюша, горяченьких-то поскорее… Пеки…

      Встретился с моими глазами, и сразу заулыбались он и я.

      – Сейчас, папочка, сейчас будут горяченькие…

      Но, боже, боже… Какое у него исхудалое лицо. Я и не видела раньше. Височные кости и скулы только, только обтянуты желтой, дряблой кожей. А сам сутулый, длинный, тощий. Рука выходит из обшлага тонкая, тонкая. И синие жилки бегут по бледной коже. А на тоненькой руке огромная ладонь с исхудавшими острыми пальцами. Страшно даже… Ладонь с пальцами широкая, как грабли, и тоже вся желтая, дряблая и сухая… Господи, а усы еще страшнее! Редкие. Слиплись. И почему-то всегда мокрые… Как не замечала раньше? Господи, как жаль папу… И сколько на лбу складок. Крупные, тяжелые. Тянутся через весь лоб. И волосы на лбу просвечивают, такие редкие. А какие густые были. Господи, что же это с ним? Что же? Ах, а глаза, глаза… Как у замученного на