Замечательное шестидесятилетие. Ко дню рождения Андрея Немзера. Том 2. Коллектив авторов

сбежать; ибо он сознает свою вину и прежде всего стремится остаться безнаказанным. Многие другие в подобном случае тоже сбежали и сбегут еще не раз.

      В остальное время, беззаботный, точно Диоген, он играет на улице; если он опаздывает домой и боится, что его поколотят, за него можно не тревожиться; он знает надежный способ избежать наказания: он просто не вернется. Дождь, ветер – до них ему дела нет; он не боится испортить платье. Да и вообще на улице он как дома; улица – его вотчина! Вы домовладелец; превосходно; но каменные тумбы подле вашего дома принадлежат ему больше, чем вам; он затевает на них свои игры и попробуйте его прогнать! он посмеется над вами и вашим правом стать депутатом. Если вы прибегнете к силе, он уйдет. Но он не боится тумаков; он вас все равно переупрямит; убежит и вернется назад, а после снова убежит, показывая вам рожки: есть домовладельцы, которых это оскорбляет.

      Прежде чем продолжать, следует, полагаю, начертать здесь портрет нашего героя.

      Парижскому мальчишке от десяти до пятнадцати лет; он сын рабочего и учится какому-нибудь ремеслу; если вы встретите его на улице, скорее всего окажется, что он исполняет поручение своего хозяина, своего патрона. Возможно, впрочем, что нынче, когда от образованных проходу нет, он посещает школу взаимного обучения в своем квартале. Прежде он ходил к братьям-игнорантинцам60. Надо было видеть, какие шутки он шутил с монахами! – Вы ведь учились в коллеже? В таком случае вы можете вообразить, на что способны дети, которые не боятся, что их посадят на хлеб и воду: ведь они и так ничего другого не видят! Но это еще не все: их нельзя наказать, лишив права выходить в город; им нельзя дать дополнительное письменное упражнение, так как они не умеют писать; остается прибегать к ослиным ушам и табличкам на груди – наказаниям, призванным ущемить честолюбие; но парижский мальчишка в ответ высовывает язык и говорит: от этого не умирают. А тому, кто поднимет на него руку, он дает сдачи… И что тут сделаешь?

      Парижский мальчишка служит подмастерьем у сапожника, у столяра, у слесаря, у маляра, у типографа, у расклейщика афиш. Сам по себе он ничтожен, но благодаря своей наглости всесилен.

      Определенного наряда у парижского мальчишки нет; он носит то зеленый фартук, то почерневшую от работы блузу; то бумажный колпак, то ветхую каскетку, то греческую феску. Чулки для него роскошь, о носовом платке в кармане нечего и говорить – какой в нем прок? Дырявые панталоны и заправленная в них ветхая сорочка – вот и все его одеяние. Оно непременно рваное или, в самом крайней случае, состоит из разрозненных, дурно сочетающихся между собой предметов. Можно ли при такой свободе не посвящать жизнь забавам? Парижский мальчишка только и делает, что играет; до пятнадцати лет все его существование – это сплошные развлечения. Можно ли сравнить это прекрасное детство, столь насыщенное и столь разнообразное, с тем существованием, какое, мой читатель,

60

Утрепон сравнивает две формы образования: новую, возникшую в середине 1810-х годов и позволявшую сделать начальное обучение гораздо более массовым, чем прежде, и старую, когда начальным образованием занимались монахи нескольких религиозных орденов (он выбирает именно игнорантинцев, поскольку их название, произведенное от французского ignorant – невежественный, звучало двусмысленно: то ли смиренно, то ли издевательски).