Рампа и жизнь. Леонид Леонидов

и оттого большинство этих писаний всегда близко к вульгарности.

      Но Жувэ – тонок и оригинален. И, как всякий актер, трогательно суеверен: он свято верил в невидимого духа Артура, который по вечной своей проказливости, может вам, вдруг, ни с того, ни с сего, подложить свинью и совершить какую-нибудь совершенно неожиданную гадость.

      Но, разумеется, не об одном духе Артуровом писал талантливый человек.

      Жувэ волновало значительное, а больше всего занимал его, не только как актера, но и как театрального директора, вопрос о публике.

      К публике повсюду – отношение ироническое: так в России публику называли дурой. Во Франции ее просто называют: «cochon payant».

      А между тем, именно она-то, дура и платящая свинья, является в театре краеугольным камнем: дура заупрямилась, в театр не идет, и судьба пьесы, хотя бы самой гениальной, – решена.

      Жувэ удивляло одно обстоятельство – в его театре было семьсот мест и, какой бы успех ни сопровождал очередную пьесу, каждый вечер, к восьми часам всегда приходило одно и то же количество людей. Десять больше – десять меньше, но всегда около семисот.

      Париж – город многомиллионный: ведь могла же потянуться в какой-нибудь вечер и тысяча человек? Нет, никогда. Всегда одно и то же число, нужное для заполнения имеющихся мест.

      В этом Жувэ усматривал некую своеобразную мистику.

      С самых своих первоначальных театральных шагов задумывался над этим вопросом и я.

      Харьков был очень театральный город. Но для меня было совершенно ясно, что он никогда не дает того, что называется полной театральной нагрузкой. Есть такие пласты населения, которые к театру совершенно равнодушны.

      И, все-таки, думалось мне, их можно поднять, надо только приступить к этому с известным умением.

      «Во всяком доме есть деньги – надо только уметь их взять», – говорил Кречинский.

      Так и во всяком городе есть равнодушная к театру публика, но если ее расшевелить, хоть бы кочергой раскаленной! – и из нее можно извлечь толк.

      Такой эксперимент с кочергой я и решил произвести с харьковской публикой, уклоняющейся от театральной сени.

      Сел в поезд и поехал в Москву, в первое свое, так сказать, ответственное антрепренерское путешествие.

      В Москве пошел в Чудов монастырь, прослушал за обедней его великолепный хор, потом познакомился с регентом и пригласил его на гастроли в Харьков, во главе с протодиаконом Розовым, обладателем всероссийски-знаменитого баса.

      И привез эту капеллу в Харьков.

      В день концерта огромный театр Муссури был переполнен.

      Харьковскую публику я достаточно хорошо знал, чтобы не понять, что на этот раз привалил какой-то иной, совершенно мне неведомый пласт!

      Очевидно, моя железная кочерга расшевелила такие углы, которые годами не шевелились и сидели у себя по домам компактной массой.

      Успех Чудовского хора был огромный, и можно было бы провести и еще два-три концерта, но хор обязан был возвратиться в Москву.

      Я же был в восторге от столь хорошо удавшегося опыта.

      Это уже была не Юзовка и не Бахмут – это было предприятие,