Серафим. Елена Крюкова

сколоченную, утлую лодку, сработанную, чтобы жизнь быстро переплыть, – и ребра мои разошлись, и впустил я в себя Свет, и стоял около могилы, и улыбался, – и мать и сестры смотрели на меня, как на тронутого, на чокнутого.

      А я – около бабушкиной глинистой могилы – стоял, сиял, как царский младенец в снежно-белых пеленах. Я родился.

      Я здесь, на кладбище осеннем, морозном, только что родился.

      Я понял: вот я умер и воскрес, вот я был никем – и вот я младенец, я наконец явился на белый свет! Я что-то важное, в один миг, понял про жизнь и смерть.

      – Совсем после ухода Верки спятил, дурачок наш, – сказала младшая сестра, Марина, и плюнула на мерзлую землю. – Ни дна бы ей ни покрышки, блядине. Бросила такого хорошего парня.

      – Правильно сделала! Не было у них жизни все равно, – мертвыми белыми губами сказала мать.

      – Все ревут, а ты улыбаешься. Сердца в тебе нет! – бросила старшая, Валя.

      И наклонилась, будто копала картошку; и тоже швырнула ком стылой земли на опущенный глубоко в землю, обитый черным крепом гроб.

      Могильщики охлопали лопатами свежий земляной холм. Снова покурили в сторонке. Помолчали. Ушли.

      Мы все стояли у могилы. Долго стояли. Не помню. Да, долго.

      Верочка пришла обратно ровно через сорок дней.

      Ровно через сорок дней она, с ребенком на руках, но без дедова чемодана, вернулась ко мне.

      Следов побоев не было на ее теле. Следов слез не было на ее лице. Она переступила порог – и повалилась передо мной на колени. А я только что пришел с работы. Я устроился работать грузчиком в порту. Деньги платили, как день отработаешь. Начальник давал бригадиру, бригадир раздавал.

      Она упала на колени и выпустила дочку, как птицу, из рук. И девочка пошла по полу, пошла, сама, первый раз при мне, нетвердыми, мягкими, невесомыми, неуклюжими шажками, так идет медвежонок к молочному боку бурой мамки, так идет… снег с небес…

      Анночка сделала пять, шесть шажков и весело повалилась на пол.

      Так они лежали передо мной на полу: Верочка – на коленях, дочка – на животе.

      Верочка молчала, а дочка смеялась беззубо.

      – Примешь меня? – сказала она и тоже улыбнулась.

      И тут я увидел, что у нее нет глазного зуба.

      – Я очень устал, – сказал я. И вытер ладонью лицо, как тряпкой. – Это он выбил тебе зуб?

      – Нет. – Жена смотрела прямо в лицо мне, не моргая. – Вырвали. Болел очень. Так примешь?

      Я встал из-за стола. На столе лежал мой ужин: две чищеных вареных картошки, порезанная на кусочки бочковая селедка, нарезанный толстыми кусками ржаной. В чашке дымился горячий чай. Сахара не было. Варенье все гости на гулянках съели.

      Я шагнул к Верочке, просунул руки ей под мышки и поднял с пола. Посадил на стул. Придвинул к ней еду – хлеб, чай, селедку. Потом подхватил с пола Анну и усадил жене на колени.

      – Ешь, – у меня перехватило горло. – Ешь! Будем жить, как будто ничего и не было.

      И тогда