Серафим. Елена Крюкова

к чему.

      А вечером Верочка, удивительно трезвая, тихая, ко мне подходит и говорит мне, губы свои к уху моему вытянув трубочкой, тоже очень тихо:

      – Боря, я от тебя ухожу. К другому. Благослови меня.

      Так и сказала: «благослови».

      – Благословить? – глупо выдавил я. И глупо, растерянно улыбнулся.

      И глаза мои, уже бешеные, безумные, сами стрельнули вбок, скосились на кроватку, где тихо спала наша дочка, Анночка.

      – Да. Благослови, – тихо и твердо, как-то железно сказала жена. – Я хочу, чтобы ты меня благословил. Чтобы все было по-хорошему.

      Я видел: лицо ее свело, как от кислоты, от лимона, так ей захотелось внезапно и жалко заплакать.

      Но не заплакала. Не унизилась предо мной. Наоборот, зубы показала. Улыбка? Оскал?

      – На зверька ты похожа, – я ей сказал. Сердце в ребрах билось мучительно. – Зверек ты, Верочка, а еще не человек. Куда ты? А как же Анночка?

      Я не посмел сказать: «Оставь, отдай ее мне».

      Я понимал – она мать, и у нее право.

      – Дочь я с собой заберу. – Голос погрубел, лихою водкой заблестели минуту назад еще нежные светлые глаза. – Ну? Благословишь?

      – Я не священник, – тихо сказал я.

      – Понятно, – сказала она.

      Наклонилась над колыбелькой; Анну из колыбели вынула. Прижала к себе.

      Я смотрел, как от меня уносят моего ребенка.

      – Кто он? – сказал я жене в спину. – Он хоть хороший человек?

      – Он ждет меня перед домом, в машине, – бросила она, не оборачиваясь, и подхватила военный дедов чемодан, и голос ее ударялся глухо о стены, оклеенные старыми газетами. – Он меня любит. У нас будет хорошая жизнь. Хорошая.

      Я стоял недвижно. Я превратился в железный столб. Я ни о чем не думал и ничего не чувствовал. Верочка ногой открыла дверь и вышла.

      Я пролежал всю ночь, глядя в потолок.

      К утру вместо потолка я увидел кромешную тьму.

      Тьма обступила меня, обняла всего. Она обняла меня, как жена. И я испугался ее. И я понял: тьма близко, очень близко. Рядом.

      И я позволил страху своему идти дальше, пройти сквозь меня, поглотить меня целиком, всего, до крохи. До косточки последней.

      И раздался троекратный стук: стук! стук! стук! – будто кто костылем стучал в пол, каблуком военного сапога, или в дверь – железным кулаком.

      И тьма залила меня, как стакан заливают темным, последним вином, и перелилась через край, и я перестал быть.

      А утром вспыхнул под куполом ослепительный свет, и голос сказал во мне: «Ты умер», – а голос снаружи, отчаянный, родной, прокричал, провыл дико, заполошно:

      – Мамка-а-а-а! Мамка-а-а-а!

      Это кричала моя мать.

      И еще голос старшей сестры, Валентины, я услышал:

      – Мам, ну че ты вопишь, ну че ты, ведь она ж уже старенькая была, ведь ей уже время… время пришло, ну че ты, ну…

      – Нет, врешь, ты не умер, ты живой, – сказал я себе зло, пружинисто, сквозь зубы, – это бабушка умерла, слышишь, это бабушка умерла.

      Она