Отпуск. Валерий Есенков

его. Ощутив наконец, что снова живет, он поддакнул тоном совершенной наивности:

      – Ну, словом-то я, пожалуй, не прочь, да только едва ли воры поймут, они понимают только меры решительные, каторгу или что там ещё… В этом вы, разумеется, правы. У вас голова… Однако, позвольте сказать… я в некотором роде не полицейский, в каторгу никого не могу… Так вот изъясните, как же действовать делом-с?

      Поскользнувшись, взмахнув суматошно руками, Никитенко поморщился, придерживая картуз:

      – Вы шутите всё, хоть умри! “Шутить! И век шутить! Как вас на это станет!”

      Он с удовольствием подхватил, от души веселясь:

      –“Ах боже мой! Неужли я из тех, которым цель всей жизни – смех?”

      Нахлобучив поглубже картуз, не глядя под ноги, Никитенко упрямо твердил:

      – Иван Александрович, дорогой, умоляю, перестаньте паясничать, отдайте себя на борьбу с пороками нашего времени, а дело найдется всегда, если дела хотеть!

      Подумав, что свалится, не поддержать ли его, он поддакнул угодливо, заметно сгорбившись на ходу, точно оправдывался перед высоким начальством:

      – Пороки-то вечные, жаль, а я бы и рад, по вашим стопам-с! Вразумите, молю!

      Никитенко вдруг поймал его под руку и потащил за собой:

      – Это всё отговорки, всё вздор! Пользуйтесь всяким предлогом для дела, не вас вразумлять.

      Эта мысль его точно ошеломила:

      – Верно… Позвольте, позвольте… Удивительно, удивительно справедливо…. Всяким предлогом… А как?

      Никитенко шагал широко, полуобернув к нему узкую голову, осененную меховым картузом, отрывисто бросая слова:

      – Вот пример! Давеча был у министра! Авраам Сергеевич просил высказать мнение, когда речь зашла о разрядах. Я прицепился к этому слову и высказал тотчас, в каком положении находится министерство. Оно в положении безнадежном!

      Он улыбался, уверенный в том, что Никитенко, увлеченный своими идеями делать дело пустыми словами, не приметит улыбки. В этой смешной безобидной игре, в этом бессмысленном обмене тенями мыслей, который не вел ни к чему, отступали на время его вседневные горести. Куда-то провалились оттиски бессчетных статей, пропали редакторы, авторы, параграфы цензурных уставов. Усталость, понемногу смягчаясь, отступала всё дальше. В теле и на душе появлялась долгожданная легкость.

      И он соглашался с одушевлением почти неподдельным, поддакивал кивком головы, сочувствие, одобрение – проскальзывало в его пониженном, меланхолическом голосе, пополам с беззлобной насмешкой, не позволяя самому разобрать, где шутил, где возражал, где соглашался всерьез, бог с ним, ведь это одно развлечение, то есть совершеннейший вздор.

      Картинно выбросив трость, шутовски подражая кому-то, он спросил с лукавой искрой восхищения:

      – И вы, разумеется, указали кардинальные меры?

      Никитенко с достоинством улыбнулся, смешно дернул носом и вытянул длинные губы вперед:

      – Для восстановления кредита доверия я предложил взять почин в предстоящих по министерству делах.

      Сделав вид, что