Отпуск. Валерий Есенков

новости, Никитенко воскликнул, вертя в воздухе беспокойной рукой, с любопытством оглядывая его:

      – Откуда?

      Рассеянно глядя перед собой, дивясь наивной бестолочи вопроса, точно тот, тоже цензор, не знал, что в конце месяца творится в цензуре, он сообщил простодушно, скрывая усмешку:

      – Из дома.

      Вечно невнимательный к людям, не угадывая этой усмешки, часто переступая большими ступнями, точно танцуя ритуальный танец какого-нибудь африканского племени, Никитенко со значением и поспешно спросил:

      – Из дома, куда?

      Помолчав, он ответил, сам определенно не зная, куда именно шел в этот час:

      Гуляю.

      Надвигаясь на него легким непоседливым телом, с возмущением поднимая широкие мрачные брови, Никитенко досадливо протянул:

      – Счастливец! У вас для моциона всегда времени сколько угодно!

      Иван Александрович поглядел на него долгим укоризненным взглядом, однако отозвался спокойно:

      – Представьте, именно об этом я только что размышлял.

      И приложив к шляпе руку, шагнул в сторону и неторопливо, размеренно, сердито опираясь на трость, двинулся дальше, чувствуя себя сиротой, стараясь поскорее уйти, чтобы не слышать ещё новых упреков в безделье, на которые Никитенко бывал особенно щедр, но тот не мешкая поворотил следом за ним, словно и сам собирался проследовать в обратную сторону той, в которую только что шел. Как только заметил это движение украдкой брошенным взглядом через плечо, Иван Александрович попытался будто ненарочно затеряться в толпе, вновь подумав с тоской, что напрасно пытался, что от Никитенко ни за что не уйдешь.

      В самом деле, Никитенко настиг его в несколько порывистых широких шагов, бесцеремонно поймал его под руку, очень низко склонился над ним и обиженно прогудел:

      – А я сбиваюсь с ног, как всегда.

      Не отнимая руки, он посоветовал от чистого сердца:

      – Да вы бросьте всё это, одни пустяки.

      Дергаясь в одно мгновение потемневшим лицом, неловко сбиваясь с ноги, Никитенко возразил не то с важностью, не то виновато, каким-то приглушенным таинственным голосом:

      – Я бы и рад, да невозможно никак! Помилуйте, каждый номер газеты читаю как новый роман! Теперь, в наши дни, открывается, как ужасны были прошедшие сорок лет для России! Администрация в хаосе!

      Сменив ногу, отстранясь от мягких толчков то в бок, то в плечо, он меланхолически уточнил:

      – Наша администрация всегда была в хаосе, а всё ничего.

      Сурово нахмурясь, продолжая держать его цепкими пальцами, точно страшась, что отпусти – он непременно сбежит, Никитенко, приходя в возбуждение, настаивал на своем:

      – Нравственное чувство подавлено сверху и снизу, во всех слоях общества, кого ни коснись!

      Замедляя с сознанием обреченности шаг, всё тяжелее опираясь на трость, он тем же тоном поправил его:

      – Нравственное чувство и вверху и внизу никогда не было на уровне евангельских заповедей, что ж нам теперь… Да это и хорошо. Открывается возможность развиваться, идти, а стало быть, жить.

      Никитенко