Отпуск. Валерий Есенков

мешавший ему.

      Так хотелось кричать, и он повторял, истерзанно убеждая себя, что жизнь устроил разумно, что обработал натуру и выполнил долг, что остается плотнее стискивать поредевшие зубы, остается молчать и в ослабевшей душе отыскать ещё какую-то новую упрямую силу, что надо терпеть, что надо ждать, именно ждать, неизвестно чего.

      И распрямился так же стремительно, и дрожащее лицо исказилось прозрением и внезапно прорвавшейся слабостью, непростительно одолевшей его.

      В самом деле, разве он не делал полезного дела? Разве так уж легко, так бесплодно оно? Разве не требовало оно от него каждый день почти такой же дипломатической тонкости, какая была, может быть, у одного Потемкина, Панина, Талейрана?

      Протянув руку, которая на ощупь искала сигару, он тотчас о сигаре забыл и рассеяно поглаживал крышку стола.

      Глава четырнадцатая

      У Вяземского

      Громада огромного кабинета будто вновь давила его, высоко над головой парил лепной потолок, далеко в стороны разбегались покрытые панелями стены, весь угол был загорожен широким длинным, как волжская пристань, столом, а красное дерево тумб покрывала резьба, почти не различимая на расстоянии, однако изученная во время прежних приемов до последнего завитка. Здесь он чувствовал себя беззащитным и слабым.

      Тем не менее, обнаружив давно, что такого рода золоченым парадом умело морочат головы бесчисленных дураков, предварительно сам обморочившись несколько раз, он шагнул и вежливо отдал аккуратный служебный поклон.

      Почитав ещё две минуты, оторвавшись медлительно от бумаги, за столом возвысился, очень прямо и строго, князь Петр Андреевич Вяземский. Седая голова на синей обивке высоких вольтеровских кресел, едва ли прямо не из Ферне, такое зародиться могло подозрение, слабо пошевелилась в ответ, и сухой голос раздельно сказал: