Отпуск. Валерий Есенков

без портрета.

      На эту выходку Никитенко не стал отвечать:

      – Нынче, когда в нем стали деньги, у него развилось такое странное направление: пишет и прячет в стол. “Что не печатаете?” – спросил я его. “Да так, – говорит, – ведь я пишу потому, что мне пишется”.

      Он уже угадал, что последует далее, но ему не писалось, и он, словно с недоумением, протяжно спросил:

      – А я-то здесь что?

      Никитенко улыбнулся с выражением своего превосходства:

      – И вы не пишете, оттого что не пишется!

      У него вырвалось неожиданно, как ни приготовился он к подобному афоризму:

      – А вы?

      Никитенко воздел вверх длинный палец, похожий на гвоздь:

      – А я всегда пишу, почти всякий день непременно. Другой раз никакая мысль на ум не идет, а я сяду за стол, голову обхвачу и жду терпеливо. Вы не поверите, бывает, что придумаю что-нибудь часов через пять, это, разумеется, только по одним воскресеньям, в будние дни эдак не посидишь. Вот что значит настоять на своем, характер свой показать. Мысль добывают терпением! Без терпения, я вам доложу, не сделаешь ни-че-го!

      Со всей этой дичью он никак согласиться не мог, однако с привычной вялостью произнес:

      – Вот и помогай вам Господь!

      Никитенко торжествовал:

      – Я знал, что вы согласитесь со мной! Между нами это самое главное, то есть то, что я умею вас убеждать! Только перестаньте вы затворяться! Вас нигде не видать! Я наше время необходимо действовать, как никогда, то есть появляться повсюду! Вас ждут!

      Он неторопливо, без осуждения, без одобрения, думал о том, что Никитенко как проповедует, так и поступает всегда, понемногу на всё одарен. Глядишь, посидит в комитете цензуры, взойдет на университетскую кафедру, к жизнеописанию без страсти любимого Галича приищет ещё один документ. Но ни в один омут не бросится с головой. То на одном бережку посидит, то на другом, слушает шелест тихой волны, черпает прибрежный песок и с удовольствием держит в ладони, не пробуя зачерпывать с самого дна. Литература ни худа не увидит от него, ни добра, студенты не вспомнят ничем, жизнеописание Галича едва ли дотянется до конца, а трудолюбивый, прекрасный во всех отношениях человек, разновидность хлопотливых и дельных бездельников.

      Он вдруг задумчиво произнес:

      – Хорошо бы родиться сапожником.

      Никитенко круто остановился и с искренним изумлением поглядел на него, приклонив голову на бок, трогая острым пальцем щеку:

      – Это для чего же… сапожником… а?

      Тронув его вежливо за руку, ведя его, в свою очередь, за собой, он ответил меланхолически, глубоко пряча вскипевшую злость:

      – Получил бы заказ и стачал сапоги.

      Никитенко в глубоком раздумье брел рядом с ним, широко раскрыв небольшие глаза, допытываясь нерешительно у него:

      – Ну и что из того?

      Ощутив, как напряглись все мышцы лица, стараясь выглядеть по-прежнему вялым, он объяснил:

      – Романы писать – надобно вдохновение, долгий покой, огромные, оригинальные мысли, которые не являются, сколько ни торчи за столом, сколько голову в руках ни держи, в особенности, если при этом