Отпуск. Валерий Есенков

испугаться даже не брани, а одного гробового молчания, что любое произнесенное слово, пусть бы и нехотя, пусть невпопад, лишь подливает масла в огонь и в ответ вызывает бурный поток самой бессмысленной трескотни, которая грозит затянуться до вечера, но он не умел бестактно молчать перед женщиной, тем более по-мужицки грубо заорать на неё, и потому не мог не поддержать завязавшийся разговор. Не позволяя себе хотя бы недовольным выражением на лице показать, что она помешала ему, он разрешил себе только тонкую шпильку, понятную ему одному, и любезным тоном сказал:

      – Такие женщины, как вы, не стареют. Вы уверяете, что вам тридцать лет, и в самом деле вам можно дать почти столько, хотя три года назад вам было сорок. Мы тогда встречались у Майковых, и вы вспоминали, что вам не было тринадцати лет, когда на Сенатской площади стряслись эти ужасы и как вы тогда испугались. Для вашего возраста у вас превосходная память.

      Так незаметно он потешался над ней полчаса, а она хохотала до слез и наконец ушла от него в совершенном восторге, на прощанье с лукавой улыбкой сказав:

      – Не примите за лесть, но вы самый любезный из моих кавалеров! Непостижимо, как это вы до сих пор не женаты!

      Он собственными руками задвинул засов, для верности ещё накинул стальную цепочку и крикнул рассерженно Федору:

      – Почему ты принял её?

      Федор, стоя в дверях своей комнаты, плечами под притолку, выставив по-гусиному голову, покорно глядел на него, без страха, без упрека в неподвижных глазах и объяснил монотонно, точно давясь, как это вещи такие простые, а не могут понять:

      – Барыня-с… я подумал, вы станете гневаться, если я не приму-с…

      Он поднял брови и попробовал возмутиться:

      – На прошлой неделе ты не принял такую же барыню, зачем же эту впустил? Кто позволил тебе?

      Федор взглянул на него как на своего дурака и растолковал с неумолимой доходчивостью:

      – Та пешком пришла и одета была не по-своему, я подумал, станет на бедность просить, обеспокоит, а у этой свой экипаж и в шляпе какое перо! На козлах кучер в ливрее, эдак сидит, по-русски молчит, англичанин, верно, какой! Помилуйте-с, как не принять!

      Он засмеялся, дивясь, что есть ещё силы смеяться:

      – Она фрейлина при дворе, так это не её экипаж, а фрейлинам дозволяется выезжать.

      На это Федор, не меняя позы, резонно заметил:

      – То-то и есть, что фрейлина, при дворе, на бедность не станет просить, а на экипаже ничего не написано.

      Он отступил перед сокрушительной логикой и только неуверенно пригрозил:

      – Смотри у меня…

      Федор поглядел удивленно, пригнулся и убрался к себе. Иван же Александрович сел поспешно к столу, но ещё долго не понимал ничего. Перед глазами мельтешила проклятая фрейлина, шляпа с пером, экипаж. Её сменил неприступно молчавший Краевский. Затем припомнились философские нравоучения Федора. Словно отвечая кому-то, он проворчал про себя:

      «Когда тут писать, читать не дают!..»

      Глава