Пастух и пастушка. Виктор Астафьев

потом?

      – Чего потом?

      – Что было потом? Не скрывайся лучше! Признавайся, несчастный! Не то я тебе не знаю что сделаю!..

      – Потом? Что же было потом? А-а, потом я вспомнил, что ужин пропадает, и скорее рванул домой.

      Лида выпустила меня, уронила руки:

      – Дядя шутит! Я тебя зарежу!

      – Чем? Скальпелем или ножом? Лучше ножом. Скальпели уж больно тупые.

      – Дурак! Медвежатник! Грубиян! Сибирская деревянная колода! Чурбан… И… и… Я плакала! Вот… Тут… Тут… – показывала она на кожаный диван, единственный в коридоре диван, истерзанный, мятый, дыроватый. И как я представил, что она на этом диване, вжавшись в уголочек, на пружинах этих жестких, маленькая такая, в халатике… – так сгреб ее и прижал к себе:

      – Балда ты, ей-богу!

      – Конечно, балда, да еще какая! – всхлипывая, прерывисто выговаривала она. – Разве умная стала бы из-за такого…

      Я утер ей нос концом ее же косынки, глаза утер и дунул на ухо.

      – Ты правда не целовался? – жалко пролепетала она, глядя на меня глазами, все еще полными слез.

      – Ну ей-богу!

      – Я ведь чуть не умерла. Правда-правда! Все меня обманывают. Все заодно. Я, как дура, по палатам шастаю, а мне говорят: к психам ушел, в физкабинет подался, в шашки сражается… Потом это ваша любимица-царица, процедурная сестрица: «Лидочка, ты кого ищешь? Мишу? А его сегодня не будет. Он к женщинам на праздник ушел!» Представляешь? Ы-ы-ых, я бы ее так и разорвала! – И Лида в самом деле разорвала какую-то бумажку, попавшую в руки, изображая, как она управилась бы с Паней.

      Я утянул Лиду под барьер, в раздевалку, и там, закрытый одеждой и халатами, крепко-крепко ее поцеловал. После чего она брякнула меня кулаком по голове:

      – Вот тебе, враг такой! – И, совсем успокоившись, сказала: – Сколько ты моей крови выпил, кто бы знал!

      О том, что днями будет комиссия и меня выпишут из госпиталя и потому она выпрашивалась подменять сестер, дежурила за них, забыв про сон и покой, чтобы только побыть со мною, – она мне не сказала. Об этом я уже узнаю позднее. Многого я тогда еще не знал и не понимал.

      Вот подошла и моя очередь покидать госпиталь. Меня признали годным к нестроевой службе. Предстояло еще раз мотаться по пересылкам и резервным полкам. Мотаться, как всегда, бестолково и долго, пока угодишь в какую-нибудь часть и определишься к месту.

      Лида осунулась, мало разговаривала со мной. Завтра с утра я уже буду собираться на пересыльный пункт. Эту ночь мы решили не спать и сидели возле круглой чугунной печки в палате выздоравливающих. В печке чадно горел каменный уголь, и чуть светилась одинокая электролампа под потолком. Электростанцию уже восстановили, но энергию строго берегли и потому выключали на ночь все, что можно выключить.

      Я пытался и раньше представить нашу разлуку, знал, что будет и тяжело, и печально, готовился к этому. На самом деле все оказалось куда тяжелей. Думал: мы будем говорить, говорить, говорить, чтобы успеть высказать друг другу все, что накопилось в душе, все, что не могли высказать. Но никакого разговора не получилось.