Пастух и пастушка. Виктор Астафьев

мной. – Как сродные братья, значит?! О-о-ой, не могу! О-о-о-ой!..

      «Как бы мы жили? Как бы мы одолели врага, горести, беды и утраты, если бы не было у нас таких вот парней, как этот старшой!» – ударился я в длинные размышления, которые неожиданно прервал окрик моего бывшего соседа по послеоперационной палате, пристроившегося вахтером на проходной пересылки.

      – Рохвеев е?

      – Кто? Кто?

      – Рохвеев е? – пытаю.

      – Кто, кто? – еще раз переспросили его сразу несколько солдат.

      – Да Рохвеев, говорю! Там к нему прийшлы.

      Я почувствовал, как похолодело темя на стриженой голове, рванулся к краю нар.

      – Может, Ерофеев?

      – Осе, осе! – подтвердил солдат. – То ж ты, Мыха! – захлопал он глазами. – А я ж хвамиль твою забув! – И пошел со склада величественный, неприступно важный и оттого совсем уж глуповатый, осудительно глядя на валяющуюся по нарам публику, которая не выказывала никакого рвения к службе. А так вот валялась, курила, трепалась и довольно терпеливо ждала подходящего «покупателя».

      Я шел и чувствовал, как тяжелеют мои ноги, как наливается ежистым страхом все внутри и как сразу замерзла раненая рука, снова подвешенная на бинт, потому что вчера открылся на ране свищ. Я снял бинт, скомкал и сунул его в карман, одернул гимнастерку.

      Возле ворот, притулившись к кирпичной стене, озеленелой снизу, на чахлой травке, каким-то чудом проросшей в камешнике, стояла Лида. Она была все в том же желтеньком беретике, все с той же желтенькой лисой, все такая же большеглазая, хрупкая с виду девчонка. Она рванулась ко мне навстречу, и я рванулся было к ней, но вдруг увидел себя чьими-то чужими, безжалостными глазами, в латаных штанах, в огромных, расшлепанных ботинках, в обмотках, в ветхой гимнастерке, безволосого, худого.

      Я остановился и, когда Лида подошла и не подала мне руки, а лишь испуганно глядела на меня, спросил, стиснув зубы:

      – Зачем ты пришла?

      Она чуть попятилась, оступилась на булыжнике, залитом рыженькой грязцой. Я поймал ее за локоть.

      – Зачем ты сюда пришла?

      Она не знала, что сказать, и только глядела на меня с ужасом и состраданием. И это вот сострадание, которого я никогда не видел в ее глазах, даже там, в послеоперационной палате, окончательно взбесило меня, и не знаю, что я сделал бы еще, но Лида вдруг выхватила из-за рукава конверт.

      – Я… Вот… письмо тебе принесла.

      – Какое письмо?

      – От Рюрика. Я думала… оно три дня назад пришло… Я думала, зачем его обратно отсылать…

      Она еще лепетала что-то, и я видел, как наполнялись слезами ее глаза.

      – Ничего девочка! – послышался сиплый голос сзади меня. Я обернулся. По двору шлялись и глазели на нас два расхлябанных солдата. Бывшие лагерники, видать, – то в карты играют, то дерутся и все химичат чего-то, продают, покупают, меняют и с пересылки не уходят, прижились тут, на фронт не торопятся – там и убить могут.

      Я придвинулся к Лиде, попытался загородить ее грудью.

      – Да,