Пастух и пастушка. Виктор Астафьев

замолчал?

      – Да так что-то. О чем же говорить?

      – Разве не о чем? Разве ты не хочешь мне еще что-нибудь сказать?

      Я знал, что мне нужно было сказать, давно знал, но как решиться, как произнести это? Нет, вовсе я не сильный, совсем не сильный, размазня я, слабак.

      – Ну, хорошо, – вздохнула Лида. – Раз говорить не о чем, займусь историями болезни, а то я запустила свои дела и здесь, и в институте.

      – Займись, коли так.

      Я злюсь на себя, а Лида, видать, подумала – на нее и обиженно вздернула нравную губу. Она это умеет. Характер!

      Я притянул ее к себе, взял да и чмокнул в эту самую вздернутую губу. Она стукнула меня кулаком в грудь.

      – У-у, вредный!

      В ответ на это я опять поцеловал ее в ту же губу, и тогда Лида припала к моему уху и украдчиво выдохнула:

      – Их либе дих!

      Я плохо учился по немецкому языку и без шпаргалок не отвечал, но, что значит слово «либе», все-таки знал, – и растерялся.

      И тогда Лида встала передо мной и отчеканила:

      – Их либе дих! Балбес ты этакий!

      Она повернулась и убежала из палаты. Я долго разыскивал Лиду в сонном госпитале, наконец догадался заглянуть все в ту же раздевалку, все в тот же таинственный, с нашей точки зрения, уголок и нашел ее там. Она сидела на подоконнике, уткнувшись в косяк. Я стащил ее с подоконника и с запоздалой покаянностью твердил:

      – Я тоже либе. Я тоже их либе… еще тогда… когда ты у лампы…

      Она зарылась мокрым носом в мою рубашку:

      – Так что же ты молчал столько месяцев?

      Я утер ей ладонью щеки, нос, и она показалась мне маленькой-маленькой, такой слабенькой-слабенькой, мне захотелось взять ее на руки, но я не взял ее на руки – не решился.

      – Страшно было. Слово-то какое! Его небось и назначено человеку только раз в жизни произносить.

      – У-у, вредный! – снова ткнула она меня кулачишком в грудь. – И откуда ты взялся на мою голову? – Она потерлась щекой о мою щеку, затем быстро посмотрела мне в лицо, провела ладошкой по лицу и с удивлением засмеялась: – Ми-ишка, у тебя борода начинает расти!

      – Брось ты! – не поверил я и пощупал сам себя за подбородок. – И правда что-то пробивается.

      – Мишка-Михей – бородатый дед! – как считалку, затвердила Лида и спохватилась: – Ой, спят ведь все!

      – Иди сюда!

      Теперь мы уже оба уселись на подоконник и так, за несколькими халатами, пальто и телогрейками, прижались друг к дружке и смирно сидели, как нам казалось, совсем маленько, минутки какие-нибудь. Но вот хлопнула дверь, одна, другая, прошаркали шлепанцы в сторону туалета, кто-то закашлял, потянуло по коридору табаком.

      Госпиталь начинал просыпаться, оживать. Уже кличут из палат няню лежачие, и она с беременем посудин, зевая, пробежала по коридору, издали давая знать, что на посту была, ни капельки не спала, а только то и делала, что больным прислуживала да ублажала их.

      Скоро и сестру покличут.

      Окно за нашими спинами помутнело, сыростью тянуло от него. Лида все плотнее прижималась ко мне, начала дрожать мелко-мелко и вдруг, словно бы проснувшись, начала озираться кругом, увидела совсем