Пастух и пастушка. Виктор Астафьев

клеились к пальцам, и радио где-то, с какой-то крыши играло про весну.

      – Миша! – позвала меня Лида, но я не сразу услышал ее, я где-то далеко от нее и от себя был, и она потрясла меня легонько за плечо: – Миша!

      – А!

      – Миша, что с тобой? Ми-иша! – Лида поднесла руку ко рту, закусила палец, потом опять принялась трясти меня:

      – Миша, скажи же что-нибудь! Родненький, скажи!

      Но я не мог говорить. Я держался из последних сил. Я чувствовал, что если скажу хоть слово, то сейчас же разрыдаюсь и стану жаловаться на пересылку, скажу, что мне плохо без нее, без Лиды, и что рана у меня открывается, и что не таким бы мне хотелось быть перед нею, какой я сейчас. Мне хотелось бы быть тем красивым, удалым молодцом, о котором я все время рассказывал ей в своих сказках. И если бы я в самом деле был им, этим сказочным повелителем, я бы велел всем, всем людям в моем царстве, выдавать красивую одежду, особенно молодым, особенно тем, кто ее никогда не носил и впервые любит… и если не навсегда, то хоть на день остановил бы войну.

      Но я солдат, нестроевой солдат, остриженный, как и все солдаты, наголо, и сказки нет больше, сказка кончилась. Не время сейчас для сказок.

      – Лида, тебе лучше уйти, – сказал я и поднялся со скамьи. – Привет матери передавай! Умная она у тебя женщина. И очень тебя любит. Береги ее.

      – Хорошо, хорошо, Миша, я уйду. Я сейчас уйду. Я ведь только письмо…

      – Уходи, Лида!

      Мы стояли посреди тротуара, и люди обходили нас, толкали. Лида что-то говорила, или губы у нее дрожали: невозможно было понять. Я наклонился к ней, и до меня донеслось:

      – Миша, я боюсь за тебя! Миша, я боюсь тебя тут одного оставить. У тебя в глазах что-то…

      – Прошу тебя, Лида, иди! – Я отбросил завязанную узлом кленовую ветку, закусил губу и поднял глаза к небу. – Иди, ничего со мной не станется. Я ведь медвежатник, – попытался пошутить я. Но шутки не получилось, голос у меня засекся, и я легонько повернул ее от себя. – Прошу тебя…

      Она послушно пошла от меня, по-старушечьи ссутулившись. Я почувствовал – Лида вот-вот обернется.

      – Пожалуйста, не оглядывайся.

      Она шла медленно и услышала эти слова, тряхнула головой, согласилась… и все-таки оглянулась. Своими яркими глазищами, в которых стояла мука, она позвала меня.

      – Да уходи же ты! – заорал я, оттолкнув постового, и вбежал во двор.

      Я залез на нары, наглухо укрылся шинелью и плакал молчком до тех пор, пока были слезы. Потом я лежал просто так, обессиленный слезами, и впервые в жизни узнал, как может болеть у человека сердце. Кто-то осторожно потянул с меня шинель. Я подумал, что ее намереваются спереть два тех блатняка – они могут и последнюю шинель солдата на пропой пустить, – и резко поднялся.

      – Курни, солдат. – Из темноты ко мне протянули светящийся окурок.

      Я залпом выхлебал дым из бычка – ожгло даже губы.

      – Убили кого-нибудь? – спросил меня из темноты тот, что давал докурить.

      – Убили…

      – Когда только и конец этому будет? – Вздох, молчание, а спустя время