Пастух и пастушка. Виктор Астафьев

парах являлся образ милой

      И улыбался мне…

      Дальше опять не помню, делаю перескок.

      И в редкие часы, когда, людей прощая,

      Я снова их люблю, им отдаю себя,

       Она является и шепчет, повторяя:

      «Я не люблю тебя…»

      Мы оба долго не шевелились и молчали. Какое-то жалостное чувство подтачивало меня. Тянул самолет вверху. Над нами пощелкивали обмерзлые ветки. В темных улицах верещали свистки патрулей и подозрительно разбегались по подворотням подозрительные людишки, а мы стояли и молчали.

      – Ну, как? – прокашлялся я. – Так себе стишок, правда? Но солдаты переписывали…

      Лида ничего не ответила. Зябко ежась, она глухо, в мех лисы выдохнула:

      – И в редкие часы, когда, людей прощая, я снова их люблю… – Голосишко ее задрожал. Она вдруг прижалась ухом к моей молодецкой груди и чуть слышно прошептала: – Ты бы хоть поцеловал меня, медвежатник!..

      Я как будто того только и ждал. С торопливым отчаянием обнял Лиду и ткнулся губами во что-то мягкое и не сразу понял, что поцеловал лису.

      – Ах, медвежатник ты, медвежатник, – прошептала Лида, – тебе бы только со зверями якшаться.

      Я обиделся и пытался выдернуть руку. Но Лида приблизила свое лицо к моему и вытянула губы, как это делают ребятишки, изготовившись к поцелую. Я припал к ним плотно стиснутыми губами и так вот держал, не дыша, до тех пор, пока без дыхания уже стало невозможно.

      Я отнял губы, сделал громкий выдох.

      Мы снова молчали, отвернувшись друг от друга.

      – Гляди, Миша, сколько звезд сегодня! – наконец заговорила Лида, и я поглядел на небо.

      Звезд и в самом деле сегодня было очень много. Ближе других ровно светились солидные, спелые звезды, а за ними мерцали, перемигивались, застенчиво прятались одна за другую звезды, звездочки, звездушки. И не было им конца и края, невозможно было их перечесть – эти бессонные, добрые звезды.

      – Может, и наша звездочка там есть, Миша?

      – Может, и есть, да не про нашу честь!

      – У-у, какой ты грубый! – опечалилась Лида. – Я знаю, почему ты так…

      Я насторожился и сказал, что ничего она не знает, что это детдомовщина да солдатчина во мне грубая сидит, и нечего тут мудрить!

      – Миша, ты так и не скажешь, о чем вы говорили с мамой?

      – Так и не скажу!

      – Ну что ж! Ты настоящий мужчина и воин! – тряхнула она меня за отворот бушлата. – Характер твой железный, и тайны ты умеешь хранить. А я слабое созданье женского пола. И прошу тебя все-таки загадать со мной вместе звездочку. Во-он ту, рядом с ковшиком которая…

      Мы снова поцеловались, теперь уже за звезду, и на этот раз не отвернулись один от другого. И хорошо, так хорошо мне было держать ее меж отворотов бушлата и слышать, как греет мою грудь ее дыхание, и так хотелось ее стиснуть, да уж больно хрупкая, больно уж мягонькая, пуховенькая птичка-канарейка, и прилепилась, понимаешь, дуреха такая, примолкла! А я бы не знаю что сделал для нее и для всего советского народа!..

      – Миша, ты когда-нибудь целовался… ну… с девушкой?

      – Нет, не целовался. Некогда было.

      – И я тоже не целовалась.

      Я