Бремя страстей человеческих. Уильям Сомерсет Моэм

и стара. Его живое воображение тут же нарисовало ее портрет – в морщинах, с дряблыми щеками, накрашенную, в чересчур кричащих платьях, которые были ей не по возрасту. Он содрогнулся; внезапно ему захотелось никогда больше ее не видеть; самая мысль о ее поцелуях стала ему отвратительна. Он сам себе был противен. Неужели это и есть любовь?

      Он одевался как можно медленнее, чтобы оттянуть минуту их встречи, и с тяжелым сердцем спустился в столовую. Молитва была прочитана, и все уже сидели за столом.

      – Ну и соня! – весело закричала мисс Уилкинсон.

      Он посмотрел на нее и вздохнул с облегчением. Она сидела спиной к окну. Право же, она совсем недурна. И что это ему только в голову взбрело? К нему вернулось прежнее самодовольство.

      Филипа поразила перемена, происшедшая с мисс Уилкинсон. Тут же после завтрака она сообщила ему дрожащим от волнения голосом, что любит его, а когда чуть позже они ушли в гостиную, где она занималась с ним пением, мисс Уилкинсон, сидя на табурете перед пианино, вдруг посреди гаммы подняла к нему лицо и сказала:

      – Embrasse-moi[34].

      Он наклонился, и она обвила руками его шею. В такой позе ему было не очень удобно – он даже стал задыхаться.

      – Ah, je t'aime. Je t'aime. Je t'aime[35], – повторяла она, утрируя французское произношение.

      Филип предпочел бы, чтобы она говорила по-английски.

      – Послушай, – сказал он, – ты же знаешь, каждую минуту мимо окна может пройти садовник.

      – Ah, je m'en fiche du jardinier. Je m'en refiche et je m'en contrefiche[36].

      Филип подумал, что все это слишком похоже на французский роман, и, неизвестно почему, разозлился.

      Наконец он сказал:

      – Ну, я, пожалуй, сбегаю на пляж, окунусь разок-другой.

      – Неужели ты хочешь оставить меня одну в это утро… в это незабываемое утро?

      Филип не понимал, почему ему нельзя пойти выкупаться, но в общем это было не так уж важно.

      – Хочешь, я останусь? – улыбнулся он.

      – Ах, милый ты мой. Нет, нет, ступай. Ступай. Я буду думать о том, как ты борешься с бурными волнами, как твои руки рассекают воды морские.

      Он взял шляпу и пошел на пляж. «Что за чушь порют эти женщины!» – подумал он про себя.

      Но он был доволен, весел и очень горд. Она явно влюблена в него по уши. Он шел, припадая на хромую ногу, по главной улице Блэкстебла и чуть-чуть свысока поглядывал на прохожих. Со многими из них он раскланивался и, улыбаясь им, думал: если бы вы только знали! Ему до смерти хотелось поделиться с кем-нибудь своей тайной. Он решил написать Хейуорду и принялся сочинять в уме письмо. Он опишет и сад, и розы, и среди них – маленькую французскую гувернантку, такую надушенную и порочную, как экзотический цветок; он скажет, что она француженка – в конце концов, мисс Уилкинсон так долго жила во Франции, что почти совсем превратилась в француженку, да и было бы непорядочно ее выдавать; он расскажет Хейуорду, как увидел ее первый раз в изящном муслиновом платье и как она подарила ему цветок. Он сочинил прелестную идиллию:

34

Поцелуй меня (фρ.).

35

Ах, я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя (фρ.).

36

Наплевать мне на садовника. Наплевать с высокого дерева (фρ.).