Сорочье гнездо. Ольга Пустошинская

подвела его к подоконнику, сдвинула горшок с геранью и расхлестнула створку окна.

      – Ну-кась, самое время стать на крыло.

      Ведьма развела Прошке руки в стороны и, обдавая шею горячим шёпотом, забормотала заклинание. Он почувствовал тычок между лопаток и с ужасом заметил, как из кожи стали проклёвываться и бурно расти чёрные блестящие перья. Окно очутилось высоко над головой, тётка Клавдия с толстыми слоновьими ногами в опорках выросла размером с гору. Он завопил – из горла вылетел лишь сорочий стрекот.

      Хозяйка понукала, кричала и пугала, хлопая в ладоши. Прошка ошалело метался по кухне, запрыгнул на стол, опрокинул солонку.

      – В окно, в окно! Экий глупый сорочонок! На кой ты на стол залез?!

      Наконец он сообразил, что от него требуется. Вспорхнул на подоконник, свалив горшок с геранью, и вылетел во двор. Уселся на изгородь.

      Как много Прошка стал видеть! Даже то, что за спиной находится. Потому, верно, что глаза у сорок большие, круглые, выпуклые, и не впереди посажены, как у человека, а с боков. Эвон Настёнка идёт, на него таращится, перекосилась плечом от тяжести ведра. Запнулась, воду расплескала, растяпа.

      Он раскрылился, изумляясь, как длинные руки могли превратиться в коротышки с перьями.

      – Кыш, кыш! – намахнулась Настёна. – Пошёл!

      Прошка оттолкнулся лапами и взлетел. И страшно и радостно ему сделалось. Чудно! Он – птица, он летает! Изба тётки Клавдии стала маленькой, с коробочку от лампасеи, Настёнка – с букашку величиной, деревья очутились далеко внизу. Эвон село, церковь, большак и чугунка… Теперь Прошке и поезда не надобно – крылья есть.

      Он устал и опустился на перила колокольни. Солнце почти закатилось за лес, стайка сорок сорвалась с берёз у церкви и улетела в рощу, должно быть ночевать. Пора и ему возвращаться на заимку.

      Прошка впорхнул в открытое окно. Попрыгал по крашеному подоконнику, увидел удирающего таракана и не удержался, склюнул.

      – Нагулялся, сорочонок, – пропела тётка Клавдия, – а теперь оборачивайся сызнова человеком.

      Перья полетели во все стороны и пропали без следа. Прошка ощупал себя – уф, всё на месте: грудь, голова, руки, ноги… На языке чувствовался странный привкус. Батюшки! Он же прусака съел! Прошку передёрнуло от отвращения. Одним скачком он очутился у рукомойника, набрал в рот воды, долго полоскал и сплёвывал.

      Настёна прыснула, тётка Клавдия цыкнула на неё:

      – Велено было вывести эту пакость!

      – Я… я наговор позабыла.

      – Бестолочь. Так и быть, покажу, – отмякла хозяйка и, довольная, взглянула на Прошку: – Ты тоже мотай на ус.

      Когда совсем стемнело, она открыла дверь и окна в избе, встала посреди кухни и заговорила нараспев:

      – Гоню мразь мелкую и тварь всякую от порога моего к окну, с окна на дорожку пыльную…

      Прошка не поверил глазам: в тусклом свете керосиновой лампы он увидел, как из-за печки, из щелей в бревенчатых стенах посыпали тараканы и резво побежали к двери и окнам. Несколько раз тётка Клавдия читала наговор, пока за порогом не исчез последний прусак.

***

      Один