Вӧрса. Мерлин Лерой

стрелков. Егора с Ильёй в стожок запрятал. Боровко и коменданта отправил на крышу, лестницу за ними убрал. Прошёл сосновой лапой, где натоптано было. Велел всем молчать, как умерли, пока стрелять не начнут или сам не позовёт.

      – Слышь, Егор, ты медведя живьём видел когда-нибудь? – Прошептал Илья.

      – Не-а.

      – И я не видел. Говорят, он огроменный, с быка будет.

      – Говорят, кур доят.

      – Эх, пропадём мы тут. Жрать нечего, холод, темно всё время. Да ещё медведь этот… Надо было на пересылке бежать осенью. Говорили мне, дураку.

      – Чего ж не убежал.

      – Хрен знает. Мать с отцом жалко было, сеструху…

      – Дак вот же.

      – Эй! Там, в стогу! Отставить разговорчики! – Закричал Вежев с крыши.

      – Чёрт ушастый, – прошептал Илья и замолчал.

      Стемнело. Где-то стукнула дверь, видать до ветру вышел отчаянный или покурить. Посёлок потихоньку засыпал, только всхрапывали в конюшне кони да позёмка мелко секла ледяной крупкой по замёрзшей соломе.

      Мороз забирал. Пока не до кости, всё же сено, да и валенки на овечий носок грели. Однако до утра пролежать без движения хорошего мало. «Марток, надевай сто порток» – поговорка бабы Веры, царствие небесное, вечный покой. От холода Егор начал задрёмывать, Илья тоже засопел. Надо было придумать, как не уснуть. Нарочно стал мечтать о Настёне. Вспомнил, как прижалась к нему давеча всем телом, аж жарко стало в животе. Взял губами соломинку, начал жевать.

      Кабы знал Егорка, что у коми лучшая защита от колдуна – соломинку пожевать – сгрыз бы весь стог, чтобы только не слышать, как заорала баба в посёлке: «Убили-и-и! Убили-и-и!»

      – Ну, началось в колхозе утро, – тихонько прошептал Илья, – кого там убили ещё? Вылазим, штоль?

      – Погоди, команды не было.

      – Да что ждать-то? Слышь, стрелки повылазили.

      И точно, мимо стога пробежали. Слышно было, как Вежев крикнул:

      – Митяй, глянь, кто там кого опять убил. – И выругался в три этажа.

      А убили повариху, что с конторы шла, несла грязную посуду. Пустой помятый котелок, клочья ватника, застывшая кровь на снегу, да откушенная, как бритвой срезанная, кисть руки в рукавице, – вот и всё, что осталось от глухонемой.

      – Это что же, – стоял над кровяным пятном растерянный Вежев. – По одному теперь будет таскать?

      – Чур-юр, чур-юр! Сир пинь горш ад! – Приговаривал вполголоса охотник, разглядывая руку в рукавице.

      – Что он там бормочет? – Спросил Боровко у Митяя.

      – Ну это… вроде как ругательство или если проклясть кого хочешь. Щучьи зубы тебе в горло. Ерунда, в общем.

      – Ерунда?! Он мне сейчас своими зубами подавится, – ринулся было к охотнику Вежев.

      Боровко поймал его за рукав, резко повернул к себе.

      – Ну-ка давай, охолонись. – И дальше, обращаясь к охотнику, – Эй, Степан, как там тебя, Вань Степ!

      Мезенцев поднял голову. Лицо его было растеряно.

      – Ну, что молчишь?!

      Охотник заговорил скороговоркой, на своём языке, отчаянно жестикулируя, обращаясь в основном к племяннику. Митяй, не имея