Вӧрса. Мерлин Лерой

Тот сидел нарочито уткнувшись в бумаги.

      – Из хлеба сур гонят, народ мрёт от цинги, как мухи, – принялся перечислять Боровко, – да ещё медведь на человечину повадился. Ох, допрыгаешься, Вежев. Ну как растреплет охотник о ваших тут делах. Под суд пойдёшь. Как думаешь, он-то откуда узнал?

      – Дык, Артём Николаевич, здеся так. В Троицке пёрнут, в Усть-Цильме слыхать. Все про всех знают. Тем более, вишь, Митяй сказал – его угодья. Небось, сам и растрепал. Да и кроме Митяя есть ещё местные. Вот хоть близнецы Вень да Гень из Савинобора, вёрст двадцать по реке будет.

      – То есть, ты хочешь сказать, что у тебя ещё и милиция вечерами до мамки на шанежки бегает?

      Вежев уставился в стол. Боровко достал пачку «Казбека», закурил и переключился на Фридмана:

      – Ефим Семёнович, у вас тут девчонка есть, грамотная. В деле пишут восемь классов образование. Зовут Анастасия Иванова.

      – Знаю, знаю такую. Спецпоселенца Иванова Матвея Леонтьевича дочка, что сразу по приезде снят с довольствия по причине смерти. А жена два месяца назад преставилась. – Суетливо закартавил Фридман. – В семнадцатой бригаде девочка. На том конце сейчас рубят.

      – Я её забираю. Нянька нужна за детьми смотреть, жена не поспевает за тремя. Старшего пора грамоте учить. Ну и прибраться там, за водой сходить, сготовить, то, сё… Так что прими к сведению.

      – Да боже ж мой, да хоть всех Ивановых забирайте, Артём Николаевич, только рады будем.

      – Завтра всех троих и увезу. Младшим Ивановым оформите направление в детдом. А старшей пусть нарядчик трудодни как обычно закрывает. Чтоб по документам комар носа не подточил.

      – Сделаем, сделаем, Артём Николаевич, – закивал Фридман.

      Боровко встал, надел комсоставовский овчиный полушубок, пыжиковую шапку. Обернулся в дверях, кинул Вежеву:

      – Пойду, до конюшни пройдусь и обратно. Скажи поварихе, пусть вечерять принесёт и постелет. Здесь заночую.

      ***

      Боровко скрипел ладными валяными сапогами по мартовскому синему снегу, уверенной походкой шёл к реке. Навстречу брела исхудавшая серая баба с полными вёдрами. Встала, опустила коромысло, поздоровалась полупоклоном. «Быть добру», – подумал старший уполномоченный и свернул к конюшне, где стояла его лошадь – мохнатый меринок Мальчик, и лёгкие разъездные санки. За Боровко числилось три таких же унылых посёлка, как этот, только успевай поворачиваться.

      У дверей возился конюх Пахом, нестарый ещё мужик, тоже из воронежских спецпереселенцев. В деле значилось, был он крепким хозяином у себя на хуторе под Анной. Два коня, две дойные коровы, овцы. Пахать работника нанимал, сам не справлялся. Летом тридцатого решил крышу железом покрыть. За то и загремел.

      Пахло весной и навозом. Скоро конец рабочего дня, стойла готовы, почищены, сено заложено. Невесть что, но хоть с голода не мрут кони, чего не скажешь о людях. С ними не всё так однозначно. Боровко закурил папиросу сам, протянул пачку конюху. Тот мигом воткнул вилы в кучу старой соломы, заторопился подкурить от начальственного огонька.

      – Я, Артём