Черешни растут только парами. Магдалена Виткевич

злилась, что дала себя уговорить.

      – Я вызову врача, – сказала я. – А лучше попрошу маму, она вас осмотрит.

      – Да будет тебе, не утруждай себя и маму не дергай. Мне просто нужно отлежаться.

* * *

      Мама осмотрела ее слишком поздно. По крайней мере, так я думала сначала – и до конца не могла простить себе, что не настояла на осмотре раньше. Я думала, что пани Стефания непотопляема. Это я всегда прибегала плакаться ей в жилетку, а она всегда была крепкой, как скала, стойкой.

      Всегда. Но не на этот раз.

      Я помню серьезное лицо моей мамы и диагноз. Диагноз, который я сначала не поняла. Должно быть, это было давнее заболевание, а наша вечерняя прогулка в канун Рождества усугубила это состояние. Я долго думала, что да. Ведь это было в моих силах – поддержать ее, защитить. Если бы только знать раньше.

      Пани Стефанию отвезли в больницу. Я часто спрашивала себя, правильно ли мы поступили. Может быть, умирая дома, она была бы более счастлива? Она умерла на больничной койке, под утро. Я ждала ее у нее в доме. Когда на рассвете зазвонил телефон, я уже знала, что не дождусь ее здесь, что никогда больше она не скажет мне: «Люблю тебя, детка», никогда не увижу эти невероятной синевы глаза, смеющиеся за золотой оправой очков, никогда не услышу от нее: «Ты справишься, дорогая, у тебя все получится».

      Я не хотела поднимать трубку.

      Я не хотела получать подтверждение неприятной мне истины.

      Я предпочитала оставаться в неведении и мечтать, что она позвонит и я услышу ее голос: «Малыш, купи еще этот золотистый крученый шелк, у меня он только что закончился, и еще какое-нибудь хорошенькое пирожнице, а то так замоталась, что ничего не успела испечь».

      Увы. Звонила мама и бесстрастным голосом сообщила мне, что пани Стефании не стало.

      У меня не было сил плакать.

      Я чувствовала, как мир внезапно остановился, а я как будто вообще потеряла способность двигаться. Через какое-то время я начала механически, как робот, выполнять все, что положено. Если бы кто-нибудь спросил меня про дни с момента ее смерти до похорон, я не смогла бы ответить, что делала, о чем думала, где находилась. У меня было ощущение, что я пребываю в небытии; при этом я постоянно была занята делами – так занята, что даже поплакать спокойно не могла.

* * *

      Я совершенно не понимала, почему так внезапно, почему так рано. В тот вечер я плакала, уткнувшись маме в плечо.

      – Как же это несправедливо – умереть от гриппа или какой другой простуды!

      – Зося, – тихо сказала мама. – Простуда или грипп – все это неприятно, но не в них дело. Она была серьезно больна.

      – Больна? Чем больна? Она фонтанировала здоровьем, оптимизмом! Я бы точно знала, если бы она была больна!

      – Она просила не говорить тебе, – вздохнула мама. – Она не хотела тебя волновать.

      Я смотрела на маму так, словно та говорила со мной на неизвестном мне языке. Я ничего не понимала.

      – Как это была больна? Чем? – спросила я.

      – Множественная миелома.

      Два слова. Информация, которая поразила меня как гром среди ясного неба.

      – Я должна