Аристократка. Михаил Зощенко

Очень натурально выходит. Купец, значит, кричит, ногами отбивается. А его грабят. Жуткая пьеса.

      Так вот поставили эту пьесу.

      А перед самым спектаклем один любитель, который купца играл, выпил. И в жаре до того его, бродягу, растрясло, что, видим, не может роль купца вести. И как выйдет к рампе, так нарочно электрические лампочки ногой давит.

      Режиссер Иван Палыч мне говорит:

      – Не придется, – говорит, – во втором акте его выпущать. Передавит, сукин сын, все лампочки. Может, – говорит, – ты заместо его сыграешь? Публика-дура – не поймет.

      Я говорю:

      – Я, граждане, не могу, – говорю, – к рампе выйти. Не просите. Я, – говорю, – сейчас два арбуза съел. Неважно соображаю.

      А он говорит:

      – Выручай, браток. Хоть на одно действие. Может, тот артист после очухается. Не срывай, – говорит, – просветительной работы.

      Все-таки упросили. Вышел я к рампе.

      И вышел по ходу пьесы, как есть, в своем пиджаке, в брюках. Только что бороденку чужую приклеил. И вышел. А публика хотя и дура, а враз узнала меня.

      – А, – говорят, – Вася вышедши! Не робей, дескать, дуй до горы…

      Я говорю:

      – Робеть, граждане, не приходится – раз, – говорю, – критический момент. Артист, – говорю, – сильно под мухой и не может к рампе выйтить. Блюет.

      Начали действие.

      Играю я в действии купца. Кричу, значит, ногами от грабителей отбиваюсь. И чувствую, будто кто-то из любителей действительно мне в карман лезет.

      Запахнул я пиджачок. В сторону от артистов.

      Отбиваюсь от них. Прямо по роже бью. Ей-богу!

      – Не подходите, – говорю, – сволочи, честью прошу.

      А те по ходу пьесы это наседают и наседают. Вынули у меня бумажник (восемнадцать червонцев) и к часам прутся.

      Я кричу не своим голосом:

      – Караул, дескать, граждане, всерьез грабят.

      А от этого полный эффект получается. Публика-дура в восхищении в ладоши бьет. Кричит:

      – Давай, Вася, давай. Отбивайся, милый. Крой их, дьяволов, по башкам.

      Я кричу:

      – Не помогает, братцы!

      И сам стегаю прямо по головам.

      Вижу – один любитель кровью исходит, а другие, подлецы, в раж вошли и наседают.

      – Братцы, – кричу, – да что ж это? За какое самое это страдать-то приходится?

      Режиссер тут с кулис высовывается.

      – Молодец, – говорит, – Вася. Чудно, – говорит, – рольку ведешь. Давай дальше.

      Вижу – крики не помогают. Потому чего ни крикнешь – все прямо по ходу пьесы ложится.

      Встал я на колени.

      – Братцы, – говорю. – Режиссер, – говорю, – Иван Палыч. Не могу больше! Спущайте занавеску. Последнее, – говорю, – сбереженье всерьез прут!

      Тут многие театральные спецы – видят, не по пьесе слова – из кулис выходят. Суфлер, спасибо, из будки наружу вылезает.

      – Кажись, – говорит, – граждане, действительно у купца бумажник свистнули.

      Дали занавес. Воды мне в ковшике принесли. Напоили.

      – Братцы, – говорю. – Режиссер, – говорю, – Иван Палыч. Да что ж это, –