Быть русским. Валерий Байдин

Дворцовая квартира, старинная мебель, сияющий паркет, зеркала, люстры под потолком, стеклянные шкафы-витрины с множеством скульптурок и старинной посуды являлись фоном для великолепных полотен. Перед огромным парадным портретом Екатерины Второй я зажмурился.

      – Простите… Как это возможно? Здесь филиал Третьяковской галереи? У вас работы Серова! И Репина, если не ошибаюсь!

      Вишневская одобрительно кивнула:

      – Угадали. Мы с мужем давно собираем русскую живопись. Повсюду на Западе, у коллекционеров, на аукционах. Вы искусствовед?

      – Работал в Институте искусствознания в Москве, пока КГБ не выгнало. И из аспирантуры МГУ тоже, кстати.

      – Понятно, обычная советская история. Сейчас вы всё мне расскажете, а пока смотрите, если интересно. Это Боровиковский, «Портрет Бестужевой». Серов, «Портрет Николая Второго», «Автопортрет» Бориса Григорьева, – она медленно вела меня по комнатам-залам и взглядом показывала на картины. – Вот Брюллов. Александр Ивáнов. Левицкий. Репин. Кстати, вся мебель тоже русская, куплена у парижского антиквара Александра Попова.

      Галина Павловна никуда не спешила, за чашкой кофе с шоколадными тартилетками слушала мои рассказы о воспрянувшем русском православии, о желании вернуть верующим поруганные святыни. Наверное, она скучала по родине и устроила у себя в Париже музей русской старины.

      – А что сейчас в России происходит, расскажите!

      – Боюсь, приближается что-то ужасное. Премьер-министр Павлов грозит голодом. Всё, что делает Горбачёв, ведёт к гражданской войне. Может, я ошибаюсь, но многие так чувствуют.

      – Остаётся только на Бога надеяться, – она сокрушённо вздохнула.

      Обращение Вишневская медленно прочла, подписала и попросила немного подождать.

      – Муж должен вернуться с минуты на минуту.

      Она оставила меня за чайным столиком у окна, в квартирной тишине. Сквозь тюлевые занавески с гербами золотился вечерний свет. Исчез Париж, глянула в душу истерзанная, весь век гонимая Россия. Я попал в дом, где с любовью собраны сокровища её полуразрушенной, рассеянной по миру культуры. Вишневская триумфально ушла со сцены в начале 1980-х годов. Свой голос и музыку мужа превратила в живопись, в тончайший фарфор, блеск серебра и хрусталя.

      – Вот, возьмите! Пригодится в ваших хлопотах, – она протянула тысячу франков, мягко тронула мою руку, глаза ласково вспыхнули: – Не смущайтесь. Я всё понимаю.

      Через несколько минут у входной двери раздался шум.

      – Это Слава! Пойдёмте!

      Ростропович увидел нас, без улыбки кивнул, снял шляпу и внезапно водрузил её на фигурку бронзовой танцовщицы на столике посреди прихожей. Голубые глаза за очками под вспотевшей лысиной озорно сверкнули:

      – Да-да, помню. Вы за подписью! – он быстро пожал мне руку, вынул авторучку, слегка поводил ею над страницей, словно смычком, и плавно, музыкально поставил подпись. – Ну, вот! Всего доброго!

      К двери меня проводила Галина Павловна, я почти с трепетом коснулся губами её пальцев:

      – Спасибо