Обними меня. Хафиз Сайфуллаев

меня, Махсум-почо. Да пусть оводы растерзают мой язык. Я должен спросить.

      – Да, сын мой?

      – А дочь ваша? Мне сказали, она иногда коня там в ручье купает. Может, видела что?

      Махсум-почо в упор посмотрел на участкового:

      – Дочь моя, свет души моей, девочка домашняя. Что она может знать?

      – Простите. Простите ради Всевышнего. Конечно! Конечно! Откуда ей знать? Благословите нас, Махсум-почо. Дел много…

      Участковый поспешил к лошади. Председатель чуть замешкался и, как бы помогая старику отстегнуть протез, тихо спросил:

      – А с наганом что делать?

      – Туда же…»

* * *

      Мне заплатили за рассказ. По случаю прикупил мяса.

      Уже сидя всей семьей за блюдом плова, я всё же не чувствовал победы интеллекта над пищей. И с памперсами, которые упомянула моя жена, эти чувства не возникали. Хотя я уловил некую логическую связь между поеданием плова и конвертиками использованных памперсов. Может, где-то я и использую это наблюдение.

      Жена, каждый раз, протягивая ложку к блюду, как бы ненавязчиво подбадривала меня, что всё будет хорошо, и что будет «ох, как много заказов» и что все вместе поедем и в Дубай, и в Турцию.

      Я прикрыл глаза.

      Я сам… Душа моя стала мерзнуть. Слишком много вокруг было людей – семья, улица, город.

      Быстрее, быстрее к Мехри, к моей снежинке. С ней тепло.

* * *

      Я выпросил у доктора прогулку с Мехри.

      Осенняя аллея ботанического сада была безлюдна. Мехри, укутанная в ярко жёлтое, под стать времени года, тёплое одеяло, сидела в коляске, которую я толкал перед собой. Кот сидел на коленях у Мехри. Пытался было я объезжать острова опавшей листвы, чтобы не нарушать их причудливую красоту, но бесполезно. Листья всё же налипали на колеса и кружились венками.

      – Дедушка, а расскажи мне опять, как я маленькая была.

      – Опять?

      – Ну, де-е-душка…

      – Хорошо. Слушай. Ты родилась очень красивой. И все приходили на тебя смотреть. Такая ты была, как солнышко. Тебя все очень любили, носили на руках и обнимали.

      А я всё время брал тебя на руки и подкидывал к верху, потом подхватывал.

      – А я смеялась. Я смеялась! Я знаю. Ты рассказывал. – Мехри оборачивалась и смотрела на меня своими большими и смеющимися глазами.

      – Да! Ты помнишь? Ты была хохотушка. И когда ты смеялась, вокруг всё расцветало.

      – А я же сейчас смеялась, а ничто не расцвело.

      Я повернул на цветочную аллею.

      – Вот видишь, они услышали, как ты сейчас хохотала, и расцвели.

      – Правда-правда?

      Мехри смотрела на распустившиеся хризантемы и пионы и улыбалась. Потом вдруг спросила у меня:

      – Дедушка, а ты кем работаешь? Дворником?

      – Почему дворником? – я улыбался.

      – Они хорошие. И у нас в детдоме тоже один старик работал. Дворником был. Он всех, у кого мамы или папы находились, вёл к директору. На тебя похож. Только ты без бороды.

      – Я писатель, солнышко моё. Пишу рассказы.

      – А-а…