Сады земные и небесные. Лидия Григорьева

как олухи, как снобы.

      И дикие ее трясли ознобы.

      Затеряна, забита ненароком,

      в затравленном отчаянье глубоком.

      Рукой подать – да некуда податься.

      А лопухи высокие плодятся,

      толпятся, опухают, как живые,

      в окно глядят: мол, вы еще живые?

      А это нужно выделить курсивом:

      в застиранном халате некрасивом,

      затравленная, заспанная, злая —

      она была до ужаса – живая!

      И вымахала вровень с лопухами.

      Уехала – с хорошими стихами.

      1978, Москва

      Шел в комнату, попал – в другую, не привыкать. Исполнились мечтанья трех сестер. Только Москва оказалась чумазой и чернокаменной.

      Мой сад сгорел от черного мороза:

      чернеет жутким варевом листвы…

      И нет с природы никакого спроса

      В пределах черно-каменной Москвы.

      Гремел, круговращался на оси громадный город. Не тот ли, который накликали на мою голову краснодонские мальчишки, когда дразнили меня, пришлую первоклассницу в красном бархатном капоре. Представляю теперь, как, наверное, странно смотрелось мое яркое пальтишко с пелеринкой в нищем шахтерском поселке.

      Чуждой казалась местным ребятам младшего школьного возраста, говорящим на донбасском певучем суржике, и моя «не такая», чеканная, московитская речь. Они гнались за мной дикой стаей до самого дома, скандируя хором дразнилки: «Гуси гогочут, город гремит – каждая гадость на „г“ говорит!». Были и похуже: «Гришка, гад, подай гребенку…»

      Это была настоящая травля. И мне, семилетней, приходилось отстаивать свое право говорить так, как я считаю правильным и нужным. Это была первая моя битва за Слово. Я дралась до крови. И они – уж что было, то было – порой отступали.

      Я приходила в чужой для меня дом в слезах, в поврежденной одежде. Целый год в Краснодоне я была сиротой. Мама, вернувшись вдовой из Игарки, оставила меня на попечение родни, чтобы я не пропустила первый школьный год (да и жить нам с ней было пока что негде), а сама утрясала дела в областном Луганске.

      Наняв двух адвокатов, она затеяла судебную тяжбу с игаркской авиагруппой, отстаивая честь моего погибшего отца, добиваясь компенсации и моральной, и денежной. Напомню, ей было всего двадцать пять лет. И она с помощью опытных юристов выиграла дело! В середине пятидесятых! По переписке, на расстоянии! У государства! Мне стали выплачивать большую пенсию – до самого совершеннолетия.

      Но сиротский год в Краснодоне показался мне бесконечным.

      Мама навещала меня редко. И я уходила от всех в огородные дебри большой и богатой усадьбы. Там, у границы сада, протекал ручей, и над ним росла старая мощная ива. Я и плакала там, и все равно чуяла и обоняла, и впитала в себя навсегда благодать благоуханной дымки горючих донецких степей.

      С той поры, как ни гремят вокруг меня города, я говорю только так, как считаю нужным.

* * *

      Столько за зиму тепла во мне скопилось,

      а куда его