Радость наша Сесиль. Алексей Порвин

песнопенья и крови, белковая шутка, одетая в синтез, —

      спасибо правителям, взявшим телá в обработку, довольно

      бесхозности дышащей, страстной, желающей жить, целовать,

      бесхозности, ждущей объятий и верного взгляда.

      Сквозь парк не пройти – обесточена ночь, что набухла в стекле

      фонарных гигантов, трясущих столбами

      с таким сладострастьем над чистой землей, что пора

      соитием света и почвы назвать обретение смысла.

      «Творить излученьем знаменным в телах размягченных, людских…»

      Творить излученьем знаменным в телах размягченных, людских

      новейшие органы, в прежний закон эволюции веря, —

      позиция власти, обретшей опору, латающей всякую брешь,

      куда проникали напевы, забравшие ритм

      цветочно-сердечных раскрытий: кто спорит, что жизнь

      скрестила биенья и – видимый нам – календарь лепестковый?

      Кто в «любит – не любит» оденет мелькание дней, обрывая

      пыльцовую нежность – хоть новым собой назовись,

      хоть прежнее имя зажги, как фонарик карманный, ступая

      по темному слову – тебя узнаю́т, направляя в глубины сердец

      сверхцепкое время, познавшее клады.

      «Толченой скорлупкой яичной скрипит на зубах…»

      Толченой скорлупкой яичной скрипит на зубах

      творожное детство – что крепче костей, напитавшихся правдой?

      Скользит, как медуза, расправленный флаг по высотам,

      над морем, сияющим льдинами, новая эра творится

      взаимозамен, замещений, ротаций, подобий:

      обрушатся стены, узнавшие в небе иную опору,

      но вряд ли откажутся от набухания перистой кладки,

      предписано золото – зренью, уставшему высь проницать,

      как будто схожденье на нет не окажется лезвийным, если

      в ладони теплеть топорищу и спорить с надменным металлом.

      «Прописано: хладность металлов прикладывать к жаркому лбу…»

      Прописано: хладность металлов прикладывать к жаркому лбу.

      Птенец поедает свой дом – дожевать бы обои,

      прогрызть штукатурку туда, где маячит сверхпрочность,

      всесилие тела, ведущего жизнь к непомерному счастью.

      «Великий Учитель не мог ошибаться» твердят топоры,

      в морозную звонкость макаясь, завидуя перьям гусиным,

      что тратят чернильное нечто, скрипя по оконным просветам,

      сулить письменам упразднение буквы приходит мотив,

      его анатомия в целом понятна: скелетным молчаньем

      крепчает, но просит: «по небу разбросанный кальций

      нелегкими сгустками вспыхнет, лишь сгинет закат —

      среди надоедливых реплик встань, человек, подпирая

      плечом непосильный закон, тяготеющий к свету…»

      «Запрятаны горы – да так, что теряется обыск…»

      Запрятаны горы – да так, что теряется обыск,

      в жилище входя, обретя человечье обличье: не нам ли

      доярка несет молоко, чтоб занять утомленные рты?

      Животной едва белизной говорливость