Девять рассказов. Дж. Д. Сэлинджер

Селены кивнул. Затем посмотрел напоследок долгим взглядом на раненый палец, словно прикидывая, выдержит ли он поход обратно в его комнату.

      – Ты бы наложил на него лейкопластырь? Нет у тебя лейкопластыря или чего-то такого?

      – Не-а, – сказал он. – Что ж. Не напрягайся.

      Он побрел из комнаты.

      Через несколько секунд вернулся и принес полсэндвича.

      – Поешьте вот, – сказал он. – Хороший.

      – Правда, я совсем не…

      – Бери, бога в душу. Я его не отравил, ничего такого.

      Джинни взяла полсэндвича.

      – Что ж, большое спасибо, – сказала она.

      – Куриный, – сказал он, стоя рядом с ней, глядя на нее. – Купил нафиг вчера вечером в гастрономе.

      – Выглядит очень вкусно.

      – Ну, так ешь.

      Джинни откусила.

      – Вкусно, а?

      Джинни с трудом проглотила.

      – Очень, – сказала она.

      Брат Селены кивнул. Он рассеянно обвел взглядом комнату, почесывая впалую грудь.

      – Что ж, думаю, лучше мне одеться… Господи! В дверь звонят. Ну, не напрягайся!

      И был таков.

      Оставшись одна, Джинни огляделась, не вставая с дивана, ища, куда бы выбросить или спрятать сэндвич. Затем услышала, как кто-то идет через прихожую, и сунула сэндвич в карман пальто.

      В комнату вошел молодой человек среднего роста тридцати с небольшим лет. Ни его правильные черты, ни короткая стрижка, ни покрой костюма, ни рисунок фулярового галстука не давали никакой определенной информации. Он мог быть в штате – или пытаться устроиться в штат – какого-нибудь журнала. Мог играть в спектакле, прошедшем накануне в Филадельфии. Мог служить в юридической фирме.

      – Привет, – сказал он сердечно Джинни.

      – Привет.

      – Видела Франклина? – спросил он.

      – Он бреется. Он сказал мне сказать вам подождать его. Он скоро выйдет.

      – Бреется. Боже правый.

      Молодой человек взглянул на наручные часы. Затем уселся в красное камчатое кресло, закинул ногу на ногу и взял свое лицо в ладони. Словно из-за переутомления или перенапряжения глаз, он закрыл их и потер кончиками вытянутых пальцев.

      – Это самое кошмарное утро за всю мою жизнь, – сказал он, отводя ладони от лица. Говорил он исключительно гортанью, словно так выдохся, что на диафрагму рассчитывать не приходилось.

      – Что случилось? – спросила Джинни, глядя на него.

      – О-о… Слишком долгая история. Я никогда не утомляю тех, кого не знаю по крайней мере тысячу лет, – начал он с туманным недовольством, глядя в сторону окон. – Но я больше никогда не посчитаю себя хотя бы самым скромным знатоком человеческой натуры. Можете без оглядки меня цитировать.

      – Что случилось? – повторила Джинни.

      – О, господи. Этот человек, проживший у меня в квартире много-много-много месяцев, – даже говорить о нем не хочу… Писатель этот, – добавил он с чувством, вероятно ссылаясь на известную анафему из романа Хемингуэя[14].

      – Что он сделал?

      – Откровенно говоря, я бы скорее не вдавался

14

Вероятно, речь идет о романе Хемингуэя ”И восходит солнце” (”Фиеста”), один из героев которого заявляет, что ему стыдно быть писателем.