Ва-банк. Анри Шарьер

местность и вызвался меня проводить. На четвертый или пятый день я прибыл в Кальяо.

* * *

      С наступлением ночи, измученный, усталый и тощий как щепка, я наконец постучал в дверь дома Марии.

      – Приехал! Приехал! – что есть мочи закричала Эсмеральда.

      – Кто? – донесся голос Марии из глубины другой комнаты. – Почему ты так кричишь?

      Взволнованный радостью встречи после стольких недель отсутствия, я схватил Эсмеральду в охапку и ладонью зажал ей рот, чтобы не отвечала.

      – Зачем поднимать такой шум, если кто-то приехал? – спросила Мария, выходя к нам.

      И тут раздался крик, рвущийся из глубины сердца, крик радости, любви и сбывшейся надежды – Мария бросилась в мои объятия.

      Потом я обнял Пиколино, расцеловал других сестер Марии, в общем, всех, кроме отсутствовавшего Хосе.

      Вечером мы с Марией лежали в постели. Крепко прижавшись ко мне, она без устали задавала одни и те же вопросы: ей никак не верилось, что я пришел прямо к ней, не заглянув ни к Большому Шарло, ни в одно из кафе поселка.

      – Скажи, ты пока останешься в Кальяо?

      – Да, мне надо уладить кое-какие дела, поэтому я остаюсь на некоторое время.

      – Тебе надо прийти в себя, подлечиться. Я буду тебя вкусно кормить. А когда ты отправишься в путь… Рана в моем сердце останется на всю жизнь, но мне не в чем тебя упрекнуть, ты ведь меня предупреждал… Так вот, когда отправишься в путь, я хочу, чтобы ты был сильным и мог выпутаться из любых силков в Каракасе.

      Кальяо, Уасипата, Упата, Тумеремо – небольшие деревушки с непривычными для европейца названиями, крохотные точки на карте страны, которая по площади в три раза больше Франции. Они затерялись на краю земли, на лоне удивительной природы, где слово «прогресс» ничего не значит, где мужчины и женщины, старые и молодые живут, как жили в Европе в начале века, – исполненные неподдельной страсти, щедрости, радости жизни, человечности… Редко кто из мужчин, кому сейчас за сорок, не испытал на собственной шкуре всех прелестей жесточайшей диктатуры Гомеса. Их преследовали, забивали до смерти без всякой причины. Любой представитель власти мог исполосовать их плеткой из бычьих жил. А с теми, кому в период с тысяча девятьсот двадцать пятого по тридцать пятый год было от пятнадцати до двадцати, обращались как со скотиной. Доставалось им и от полиции тирана, и от вербовщиков, которые зачастую набрасывали на шею новобранца лассо и тянули его на веревке до армейской казармы. Это было время, когда какой-нибудь важный чиновник мог схватить красивую девушку, надругаться над ней и, ублажив свою похоть, выбросить ее на улицу. И если родители или братья осмеливались пошевелить хотя бы пальцем в ее защиту, то вся семья немедленно уничтожалась.

      Были, конечно, восстания, граничившие с коллективным самоубийством. Повстанцы, такие как полковник Сапата, ценой своей жизни пытались отомстить диктатору. Но армия была скора на расправу, и если кому-то, пройдя через пытки, удавалось сохранить жизнь,